Каблуков приносил от машинистки большой лист, усыпанный цифрами, и просил:
— Давайте, Кузьма Егорович, сверим.
Стряпков читал вслух черновик, а Яков Михайлович сверял печатный текст. Боже ты мой, какие слова выслушивала машинистка, если обнаруживалась ошибка:
— Зинаида Павловна! Что это с вами, милая? Опять влюбились? Посмотрите, как вы меня чуть-чуть под монастырь не подвели! Нолик у «Аптекопосуды» исчез? Вы понимаете, что такое нолик? Если, скажем, к единице его приставить? Понимаете, какая это сила — ноль?! Кружочек. Дырка. А сила! Давайте, голубушка, все заново. Я с подчисткой не подпишу…
В начале месяца оба пожинали плоды трудов своих — собирали по телефону сводки о выполнении плана за прошлый месяц. Оба не любили, когда им сообщали менее чем о ста процентах. Даже девяносто девять и девять десятых приводили Стряпкова в ярость, и он кричал в трубку директору гончарного завода Соскову:
— Не мог дотянуть! Вот и работай с тобой, дьяволом!
* * *
Затрещал телефон.
— Это, наверно, вас, товарищ Каблуков.
— А я думаю, вас, товарищ Стряпков.
— Мне в это время никто не звонит.
— И мне попозднее…
А телефон все звонил.
— Удивительный вы человек, товарищ Каблуков.
— Что ж тут удивительного? Звонят вам, а я должен снимать трубку.
Телефон звонит.
— А если вас?
— А если вас?
Телефон звякнул последний раз и успокоился.
— Это вам звонили.
— Скорее вам.
— Ничего, еще раз позвонят.
— А вдруг не позвонят?
— Стало быть, не очень нужно было.
— Давайте, товарищ Каблуков, установим дежурство. Одну неделю вы снимаете трубку, другую — я.
— А почему не так — вы первую неделю, а потом я?
— Это же все равно.
— Не совсем… Ну, допустим… А если вы в вашу неделю уйдете, кто снимать будет?
— Вы… а когда вас не будет — я.
— Но вы же чаще уходите… Ну ладно, я подумаю.
* * *
Стряпков осторожно высыпал на стол десятка полтора петухов-свистулек неописуемой зелено-сине-розовой расцветки. Вынул из кармана клетчатый носовой платок, обтер свистульки.
— Каких красавцев освоили! Это вам не стаканы штамповать. Искусство, фольклор! А для вала — цены пет: восемнадцать рублей штучка…
Приложил петушка к губам. Свистнул.
— Соловей! Пташечка!
Каблуков иронически усмехнулся:
— Надеетесь план высвистать?
Стряпков попробовал другого петушка, но свиста не получилось. Он потряс игрушку, постучал ею осторожно по столу, снова дунул — свиста опять не было.
— Что за черт!
Попробовал еще одного — петушок молчал.
Каблуков, с интересом наблюдая за манипуляциями противника, притворно вздохнул:
— Пташечка! Соловей-разбойник! Брачок! Ничего, это бывает. Сильных духом неудачи только закаляют.
— Молчали бы, — раздраженно произнес Стряпков, пробуя седьмого петуха. Раздалось шипенье. Кузьма Егорович поковырял петушка спичкой, раздался сиплый свист. — Сойдет!
Найдя голосистого петушка, Стряпков сделал на нем отметку химическим карандашом.
Каблуков снова съехидничал:
— Тавро ставите. Показывать понесете?
Вошла курьер тетя Паша:
— Опять ссоритесь! Товарищ Стряпков, тебя Анна Тимофеевна требуют…
* * *
В кабинете у Анны Тимофеевны сидел Вася Каблуков. На столе стоял потомок двухлитрового «Друга» — литровый «Дружок», пузатая черная кошка с богатыми золотыми усами и глиняный подсвечник в виде толстой, короткой змеи, обвивавшей тоненький березовый ствол.
— Нет, вы только посмотрите, Анна Тимофеевна, на этих рептилий! Представьте себе, что вы, например, только что вышли замуж, а ваш супруг приносит в дом вот этого удава. Что вы со своим спутником жизни сделаете?
— Разведусь, Вася. Немедленно,
— Вам смешно.
— Что же мне, плакать? Ну, этих барбосов я, конечно, в производство пускать не дам, но особенно расстраиваться не стоит Подсобный цех…
— Вкусы портят.
— Вы бы, Вася, художника нам хорошего нашли. Нет ли из вашего выпуска?
— Есть… А я к вам именно по этому делу. Возьмите Володю Сомова. Талантлив, как Рафаэль.
— Рафаэль, Вася, нам не подойдет. Мы ему условий не создадим. Нам бы малость попроще…
— Подойдет. Он дипломную по художественной керамике сделал. Я по черепице пошел, а он, собака, в художество.
— Он же в Краюхе не удержится. Все вы так: чуть-чуть поталантливее — скорее в Москву, Ленинград.
— Не убежит. По семейным обстоятельствам. Женится.
— На ком?
— На Варе Яковлевой. Подружка моей Зойки.
— Хорошая девушка. Что это вы все подряд женитесь?
— А мы всем выпуском. Жизнь пошла хорошая. Война, видно, не предвидится… Значит, я к вам Володю приведу. Когда можно?
— В понедельник.
— Я сейчас к нему пойду. Он на собрании у художников… Перевыборы у них.
Вася осторожно потрогал черную кошку.
— А если мне эту дурную примету художникам продемонстрировать: «Посмотрите, товарищи хорошие». И эту рептилию?.. Может, подействует?
— Попробуйте.
Вошел Стряпков.
— Звали, драгоценная?
— Меня Анной Тимофеевной зовут, Кузьма Егорович.
— Известно, но тем не менее. Что прикажете?
— Кто? — Соловьева кивнула на игрушки. — Стеблин?
— Так точно.
— Сколько раз я вас просила ничего ему не заказывать?
— Он по собственной инициативе. А чем плох песик? Мордашка милая, наивная.
— А подсвечник?
— По-моему, неплохо. Березки — пробуждает чувство патриотизма. Родная природа.
— А что это еще за змея? Медянка, очковая?
— Беспородная. Змея вообще, как олицетворение мудрости.
Анна Тимофеевна решительно заявила:
— Какой породы ваша змея, сейчас выяснять не будем. Как вы, Вася, их назвали?
— Рептилии.
— Вот именно. Так вот, товарищ Стряпков, рептилий в производство пускать не будем. Сейчас, одну минуточку. Значит, договорились, Вася, насчет Володи Сомова.
— Я к нему. До свидания, Анна Тимофеевна.
Стряпков, увидев, что Вася прихватил с собою изделия Леона Стеблина, запротестовал:
— Зачем вы, Анна Тимофеевна, разрешаете образцы выносить? Они же на мне числятся. И вообще, зачем их раньше времени на улицу выпускать?
Но Васи уже не было. Он со смехом захлопнул дверь.
Анна Тимофеевна достала из стола папку, начала перелистывать.
— Ваше предложение, товарищ Стряпков, об открытии новой торговой точки я поддержать не могу. К чему этот параллелизм с торговыми организациями? Сдадим продукцию базе торга. И без хлопот.
— Вы же не понимаете, драгоценная Анна Тимофеевна, база потребует от нас сортовой продукции.
— Ну и правильно.
— А куда мы будем низкие сорта девать? Кадры в артели еще молодые, неопытные. Сошьют, скажем, мальчиковую рубашку, и извиняюсь, воротничок или приполочек перекосят. База такую красоту не примет, вернет. Куда прикажете ее девать?
— Перешить.
— Тогда знаете, во сколько нам эта рубашечка влетит? В трубу вся артель вылетит…
— Не уговаривайте… Я все равно не соглашусь. И, кстати, почему вы этим так интересуетесь? У вас же гончарный сектор?
— Во-первых, Анна Тимофеевна, дело руководителя не гасить инициативу, исходящую от подчиненных, во-вторых, товарищ Бушуев, ваш предшественник, мне многое поручал помимо гончарного производства, наконец, если вы не желаете от меня получать максимум моей энергии, так и скажите: «Не лезь, Кузьма Егорович, не в свои дела. А сиди и жди…» Что мне от этой точки? Выгода? Не пойдет дело — с меня же спрос.
— Ну вот, сразу и обиделись. А на новую точку я не согласна. Давайте на эту тему больше не говорить.
— Давайте… Скажите лучше, когда вас мучить перестанут?
— Кто?
— Городские организации. Почему они вас сразу не утвердили? К чему это вам во «вридах» ходить? С вашим-то опытом! Да что они, в самом деле?
— Я прошу вас, товарищ Стряпков, со мной об этом не говорить. Ни к чему.
— Да я так, к слову.
Стряпков подумал: «Кремень баба! С Бушуевым легче получалось… Ничего, я сейчас к Завивалову двину, уговорю его. Докажу необходимость». А вслух сказал:
— Хочу товарищу Завивалову новую продукцию показать. Вы, драгоценнейшая Анна Тимофеевна, не возражаете?
— Сегодня же суббота. Короткий день. Впрочем, как хотите.
Стряпков еще раз подумал: «Кремень! А если в открытую пойти? Прямо предложить — вот вам пять тысяч, вроде задатка, а остальное будет зависеть от вас. Нет, боюсь. Можно по морде схлопотать и вообще сгореть, как солома на ветру… Подожду».
— Суббота — не помеха, Анна Тимофеевна. Помеха, когда трудности…
И снова дерзкие мысли пришли в голову Стряпкова: «Сейчас разведаю, чем тебя, матушка, купить можно, на что ты, родимая, клюешь. А, была не была».
