Допрашивал!
- Нам нужно с ней поговорить!
- Кому "нам"?
- Мне и Алейникову.
- Нет! - твердо сказал Чкалов. - Алейников не имеет права участвовать в допросах.
- Да к хренам эти... Нам надо поговорить!!!
- Возьмите себя в руки, штабс-капитан! - голос Чкалова сделался ледяным.
- Да. Конечно, конечно. Но я-то имею право... допросить. В конце концов...
- Разумеется.
- Сейчас!
Чкалов несколько секунд поколебался:
- Хорошо, но в моем присутствии.
- Какого черта!
- Вы же прекрасно понимаете... Не горячись, Коля. На моем месте ты поступил бы также.
- Да пойми ты! Не стану же я передавать ей напильник для побега, это же несерьезно. Неужели ты не в состоянии понять. Я хочу поговорить о личном. О том, почему все так у нас... Я люблю ее!
Капитан махнул рукой:
- Ладно. Я, конечно. нарушаю свой долг... Сейчас ее приведут.
x x x
"Я сидел в кабинете капитана и ждал, когда ее приведут. И вдруг понял, что не знаю, о чем ее спрашивать. О чем мне говорить с женщиной, которую я люблю? Я буду допрашивать ее? Или спорить о мировой справедливости и эксплуатации человека человеком? Господи...Сумашествие.
Она вошла.
Мы встретились глазами.
Я не знал, каков мир, который она видит вокруг себя. Я не знал, почему она вышла замуж за Алейникова. Не знал, верил ли она в Бога. Я не знал, что для нее добро и зло, что правда, а что ложь, что справедливость и что ценность. Я только помнил осеннюю звездную ночь, в которой мы стояли рядом, и обрывки наших разговоров. И ее последнее "жаль".
Я не стал ни о чем спрашивать. Я рассказал ей про Харьков и про Крестовскую без утайки. Я подписывал харьковские протоколы. Я все помнил, поэтому говорил долго, очень долго, попротокольно, постранично. Я вспомнил все этажи и казематы харьковской губчека, все закоулки, капли крови и крючья в стенах.
- Они, точнее, ВЫ на этом не остановитесь. Вы зальете кровью всю Россию, превратите в один большой Харьков. Твои товарищи будут развлекаться чужим мясом.
Даша сидела бледная, как полотно.
Она, романтическая девушка, профессорская дочка, впитавшая революционный романтизм на молодежных университетских сборищах, уехала с отцом на Кавказ еще задолго до октябрьских событий и ни одного дня не прожила там, в красном "раю", в голодной и пытаемой России. Решила принять участие в деле "освобождения народа", благо революционные элементы были и в Тифлисе. Романтический долг и товарищеская солидарность заставили барышню. Дура...
Может быть, все было так. Может быть и не так. Я не стал ничего спрашивать. Я злился на нее за то, что она так по-дурацки, неумело ввязалась в жестокую игру и подставилась.
- Тебя, наверное, расстреляют, и я ничем не смогу тебе помочь. Зачем ты влезла в это?
Она разлепила сухие губы:
- Знаешь, о чем я жалею? Что уехала в тот день в Питер. Меня же никто не гнал. Ехала и плакала, дура. Почему ты не поехал за мной? Почему?
- Я сам себя об этом спрашиваю... Теперь ничего не поправишь... Глупо думать... Ты вышла за Димку.
- Он прекрасный человек. А я дура... С ним можно хорошо прожить жизнь. Я даже думала, что обязательно полюблю его. И почти уже полюбила, Но вот опять встретила тебя. Здесь... Как странно...
Когда ее увели, я накинул шинель и пошел по темным улицам к Алейникову."
Крестовская.
Всю ночь я чувствовала беспокойство и плохо спала. Под утро забылась рваным сном, и во сне опять увидела того алейниковского приятеля. Он был, как и в прошлый раз, в военном мундире, но молчали просто сморел на меня, будто чего-то ждал. "Ты чего?" - спросила я. Уходи!
Но он не ушел. А продолжал смотреть на меня. Во сне мне стало страшно. Где он сейчас?
Вчера я провела два допроса, выколотив признание из дьяка и лекаришки в их нелюбви к народной власти. Один их них, ко сожалению, при этом лишился глаза. Я испытываю совершенно особые ощущения, когда причиняю боль.
Потом я спустилась в подвал, набить руку в стрельбе по головам. А к вечеру пошла к матросикам. Там они меня пустили по кругу и, поскольку тоже были пьяны, ржали и мочалили меня как половую тряпку...
Когда ко мне в кабинет вошел Капелюхин и два солдата, я сначала даже не поняла. Зачем. Но Капелюха вынул наган, направил на меня и сказал:
- Вы арестованы, гражданка Крестовская, как агент АНТАНТы, пробравшийся в наши светлые ряды...
Светлые ряды. Суки. Крысы. Приговорили уже.
Я почувствовала, как землю уходит у меня из-под ног.
- Сдать оружие! Взять ее!
Во взгляде Капелюхина я чувствовала торжество и мстительную радость. Не только я не любила его. Он отвечал мне тем же. Я поняла, что из-за этой ошибки или недоразумения попаду к нему в руки. Я испугалась до зубовного клацания. Он же меня без вопросов на куски порежет, сволочь. Как я бы его разделала.
...Бред! Бред, миленькие! Как же так, я сдала Лизуна?! Да он же мой лучший агент! Кто сообщил? По своим каналам? Какие доказательства? Боря?..
Чтобы я получила половое удовлетворение, боль должна быть терпимой, она не должна сводить с ума и опрокидывать в темноту бессознания. Иначе это просто медленная и мучительная смерть.
Ну что?! Что еще вам сказать?! Да! Да! Да! Да-а-а!!!
С очередным ведром воды я снова выныриваю из небытия навстречу боли. Они же просто убивают меня для своего удовольствия.
Ну я же призналась!!!
Капелюха неглубоко прокалывает меня трехгранным винтовочным штыком, потом вводит его мне между ног, нажимает.
Сидоров ржет.
Перед тем, как опрокинуться в черноту, я вспоминаю лицо того штабс-капитана, которого видела во сне.
Это он...
Ковалев.
Ковалевский отдели еще несколько отделов готовили эвакуацию управления. Канонада уже слышалась без напряжения по всему городу каждый день. Единственный автомобиль контрразведки дымя возил под охраной трех солдат на станцию бумаги, папки, имущество.
И Ковалев, И Алейников знали, что арестованных с собой никто брать не будет. Часть из них уже расстреляли, остальных расстреляют во дворе гимназии.
- Что будет с Дашей? - спрашивал Ковалев у Чкалова.
- Откуда я знаю, я занимаюсь эвакуацией, подчищаю хвосты. Спроси, чего легче.
За окном во дворе каждый день гремели выстрелы и подходя к окну Ковалев каждый раз боялся увидеть дашино тело.
- Город придется сдать, - сказал, собрав начальников подразделений генерал Ходько. - Послезавтра уезжаем... По поводу погрузки в эшелон консультируйтесь у штабс-капитана Ковалева.
"Значит, Даше осталось жить один день," - понял Ковалев.
Вечером к штабс-капитану зашел поручик Козлов, аккуратно прикрыв за собой дверь, чего за ним никогда не водилось.
- Николай Павлович.
- Ну что тебе? - спросил Ковалев неподвижно глядя в угол кабинета.
- Завтра ее расстреляют.
У штабс-капитана дернулось веко, тяжелым взглядом он уперся в Козлова.
- Расстрел будет производится в подвале, - невозмутимо продолжал Козлов.
- Почему?
- Это последняя "порция" арестованных. Их уже незачем выводить во двор и тем более увозить хоронить. Расстреляют, забьют подвал и оставят красным, пускай товарищи возятся, таскают полуразложившиеся трупы, чтобы устроить туту свою ЧК, благо подвал для арестантов мы им оборудовали.
Ковалев едва находил в себе силы говорить:
- Таранского идея?
- Наверняка.
- Идиот. А потом красные создадут комиссию о зверствах белогвардейцев. И будут тыкать всему миру фотографии, как мы тогда в Харькове. Зачем это надо...
- Всенепременно так и будет. Я вообще не вижу необходимости в этих расстрелах. К чему? Хотел сказать об этом Ходько. Но старик в таком замоте, даже не нашел времени меня принять. Не до того. Из Ставки и штаба фронта идут противоречивые циркуляры.
- Как на станции?
- Нормально. Там сейчас Резуха распоряжается... Николай Палыч! Арестованных осталось семь человек. Расстреливать будут десять человек, вся его уголовная команда. Сам Таранский одиннадцатый. Из наганов, конечно. С винтами в подвале не развернешься. Арестантов выстроят у той стены, где трубы...
- Зачем ты мне все это говоришь?
- Расстрел Таранский назначил на десять утра. Он обычно бывает точен и практически не задерживается. В 10-25 с первого пути на Ростов уходит спецэшелон по литере "А", оттуда рукой подать до Новороссийска.
- Зачем ты мне это говоришь?
- Докладываю обстановку. Наша канцелярия открывается в восемь. Я телефонировал в их часть - подполковник Алейников сегодня вернется домой в двенадцатом часу предположительно. Завтра к восьми ему необходимо появиться на службе, отдать последние распоряжения, как я понимаю. Фронт близок, они выступают на позиции уже завтра. У Алейникова толковый заместитель, справится.
Я завтра делаю последние рейсы на нашем автомобиле к составу. Перевожу последнее барахло. Мне удобнее грузиться с бокового пожарного выхода, потому что телефонные аппараты и часть канцелярии находятся в том же крыле. Для этого я взял ключ от пожарного выхода. До десяти я успею сделать один рейс, потом скажу нашему шоферу, что пришлю подполковника. И пойду искать подполковника Ежевского, потому что он хотел лично наблюдать за погрузкой своих бумаг. Ежевский завтра с утра будет на ремонтном заводе. Не думаю, что в нашей неразберихе об этом кто-нибудь вспомнит, поэтому я буду сидеть и ждать его или искать в управлении, у всех спрашивать, не заходил ли он.
