- Все оттого, что машина застряла. Это и с трезвым могло быть.
- Могло. Но зачем тебе было машину рычагом поднимать? Разве это одному человеку под силу? Вот пусть Ванька скажет.
Татарчук подумал и решил:
- Два таких, как я, пожалуй, осилили бы...
- А таких, как я и Ленька, четверо попыхтели бы.
- Мне показалось, что я осилю...
- Показалось, потому что выпил. Не случайно закон есть: выпил - не смей за баранку браться. Ну скажи, справедливо будет, если милиция оштрафует тебя как следует или права отберет?
- Справедливо, конечно.
- А ты еще сам себя наказал. Валяешься в больнице в то время, когда вопрос идет - кому к новым станкам стать... Тебе бы первым кандидатом быть, а ты...
Страшная больничная тоска за несколько дней выучила Леонида мечтать о свободе, о здоровье, о труде.
- Ты думаешь, мне нового станка не дадут? - с волнением спросил он.
- Я бы дал, но не от меня зависит. Кроме меня, начальник цеха, главный инженер, наконец, комсомольская организация есть... А ты что наделал? С корреспондентом поссорился и в автомобильную историю попал. О ней на завод сейчас же сообщили. Одного не успели забыть, ты другое учудил.
- Значит, станка не дадут, - с грустью промолвил Леонид.
Он и сам, без товарищей, понимал, что дела его складываются неважно. Болезнь, а особенно одиночество - плохие советчики. Предыдущей бессонной ночью он додумался до решения: "Не поставят к новому станку, возьму и уйду с завода, а то совсем из города уеду". Такое решение казалось ему гордым и смелым вызовом несправедливости.
Но теперь, когда была возможность в откровенном разговоре с друзьями заявить о своем замысле вслух, он понял, что уход с завода был бы позорным бегством. И кого бы оно удивило? Пусть не дадут ему нового станка сейчас, но разве не может он завоевать лучшее рабочее место через несколько месяцев, через год, соревнуясь с лучшими из лучших? Отец не захотел его навестить? Что ж, он докажет отцу, что тот был неправ!.. Только бы поскорее выздоровела рука!
- Задумался? - сказал Голованов. - Ничего, перемелется - мука будет. Да и ничего еще окончательно не решено.
- Витька Житков и Горька Куликовский не собирались ко мне зайти? - после паузы спросил Леонид.
- Горька Ку... - сердито начал Татарчук, но встретившись взглядом с Головановым, осекся. - Витька очень хотел, да у него мать тяжело больна, а Куликовский... Что ты, Горьки, что ли, не знаешь?
- Его в выходной день от девчат не оттащишь, - обстоятельно солгал Голованов. - Ты вот лучше Ваньку поздравь: женится!
Лицо Татарчука так и засияло счастьем. На ком женится Татарчук, называть было не нужно: уже два месяца весь цех знал о его пламенной любви к Любочке Пономаревой. Нет нужды передавать и рассказ счастливого жениха, поскольку в нем шла речь о событиях, читателю известных. Оставим от рассказа один только конец:
- Представь себе, Ленька, я теперь дикому ни одной копейки не должен, а помнишь, каким банкротом был?! Она прямо перед получкой заставила меня полный список всех долгов сделать, взяла мои деньги, своих добавила, по кучкам рассчитала, кому сколько, и в тот же день велела мне со всеми расплатиться!
От таких веселых новостей у Леонида даже боль в руке ослабела.
- Со строительством лодки как же? - поинтересовался он.
- Строительство временно законсервировано, потому что деньги на свадьбу нужны, - объяснил Татарчук. - Ты смотри, к свадьбе выздоравливай!.. А лодку, Люба говорит, к будущей весне обязательно достроим...
Разговор затянулся до конца часа посещений, говоря точнее, до тех пор, пока палатная сестра не вытурила гостей.
При выходе из больницы Голованов попенял Татарчуку:
- И дался тебе этот Куликовский! Едва не брякнул чего не надо.
- Не могу я спокойно про него слышать! - оправдался Татарчук. - И мы же договорились Леньке всю правду сказать.
- И сказали, не пожалели...
Все нужное действительно было сказано. Леонид долго лежал на койке, улыбаясь. Теперь после разговора с друзьями, он твердо знал, что будет делать.
Его размышления прервал приход старушки-няни. Подойдя вплотную к койке, она тихонько сказала:
- Больной, к вам еще пришли. В палату теперь доступ запрещен, но дежурный врач исключение сделал, говорит: "Больной Карасев ходячий, пусть вниз для свидания спустится".
"Отец пришел!" - пронеслось в голове Леонида. Он торопливо вскочил с койки.
Но это был не Федор Иванович. Да, пожалуй, ради отца дежурный хирург и не допустил бы беззаконного нарушения суровых правил. По дороге старая няня не выдержала и пояснила:
- Такая к вам гостья пришла, что сам Валентин Константинович как ее увидел, не смог отказать!.. Уж очень из себя интересная и с цветами.
Леонид остановился, как вкопанный: это пришла Зина! Зачем, что ей от него нужно?
- Что же вы, больной? - поторопила его няня.
- Я не пойду... Скажите ей, няня, что я...
Что сказать Зине? Леонид ищет в своем сердце хотя бы маленький остаток большого прежнего чувства - и не находит. Нет в нем и ненависти. Одна холодная темная пустота безразличия и рассудочная мысль: "Что привело ее сюда, жалость или любопытство?"
- Вам плохо, больной? - беспокоится няня и подхватывает Леонида под здоровую руку.
Нет, он твердо стоит на ногах. И отвечает также твердо:
- Скажите ей, няня, что я не хочу ее видеть...
- Как же так?.. Даже Валентин Константинович разрешили..
- Я не хочу.
- Может, поссорились, так помириться недолго... Уж только я ей как-нибудь помягче скажу.
Леонид решительно поднимается по лестнице, идет в палату и снова ложится.
Мелькает мысль, что из окна он может увидеть выходящую из подъезда Зину, но он сейчас же ее отгоняет. Зачем? Все кончено!
2.
Памятная всей молодежи завода лекция Парусного, закончившаяся неожиданным выступлением Куликовского, была не таким событием, которое можно было оставить без последствий. Партийное бюро завода в срочном порядке проверило, как ведется воспитательная работа среди молодежи, и на этот раз директору Дворца культуры Шустрову не могло помочь никакое красноречие Он по-честному повинился и получил нагоняй за попустительство халтуре.
Но это было полдела. Можно было по-всякому относиться к Куликовскому, ухитрившемуся выступить с позиции поборника нравственности, но он обвинял не только неведомого "товарища К", а и всю комсомольскую организацию токарномеханического цеха. Предстоял серьезный разговор на цеховом комсомольском собрании.
Что касается судьбы самого Леонида Карасева, то она была предрешена: он числился третьим кандидатом на получение нового станка. И если автор списка, начальник цеха, поставил около его фамилии вопросительный знак, то этому никто особенно значения не придавал. Возник вопросительный знак при таких обстоятельствах.
Конструктор Назаров заявил о своем желании проинструктировать токарей, встающих к новым станкам. И начальник заводского бюро новой техники, и начальник цеха могли это только приветствовать. Тут-то и выяснилось, что одного из лучших станочников налицо нет.
- Нужно выяснить, когда выздоровеет Карасев, - сказал начальник цеха и поставил крючок около его фамилии.
Федор Иванович ко всем этим делам, кроме проработки Шустрова, касательства не имел. О сыне же на заводе ни с кем не говорил, на вопросы о его здоровье отвечал коротко, нехотя и неопределенно, хотя сам терпеть не мог неопределенности в чужих речах. Не сделал он в этом случае исключения и для директора завода. При очередном посещении штамповочного цеха тот долго беседовал с ним о делах, но под конец вспомнил:
- Как, Федор Иванович, ваш сын? Поправляется?
- Вроде поправляется, - хмуро буркнул Федор Иванович.
Такой ответ удивил директора.
- Когда вы у него были, как он себя чувствовал? На этот вопрос, обязывавший к точности, последовал еще более хмурый ответ:
- Я у него не был. А как он себя чувствует, про то ему знать.
- Сердиты на него, что ли, Федор Иванович?
- Сердит, не сердит, а полагаю, что он не маленький, сам о себе подумать может.
Можно было отмалчиваться от расспросов на производстве, но Федор Иванович прекрасно знал, что при выходе Леонида из больницы разговора с ним не миновать, и к этому готовился. Но произошло все не совсем так, как рассчитывал Федор Иванович. Леонид выписался из больницы на полторы недели раньше предсказанного врачами срока и вернулся домой, когда ни Анны Степановны, ни Наташи дома не было. Последнее обстоятельство не могло не придать разговору более острый характер.
- Здравствуйте, Леонид Федорович! - проговорил Федор Иванович, настежь открывая перед сыном входную дверь и оставляя для него излишне широкий проход.
- Здравствуй, папа! - ответил Леонид, не успевший сразу оценить иронии, вложенной в приветствие отца.
Он прошел в свою маленькую комнату (она была тщательно прибрана, но уже успела пропахнуть запахом долго закрытого помещения), положил на стул сумку с нехитрыми больничными пожитками и вернулся обратно в довольно просторную кухню.
