– Тоже антиресно!.. Только мне нужна Лика.
– Но какие преимущества у Лики передо мной?
– Она моя подруга.
– А разве я не могу попасть вам в честь? Разве я не могу быть вашим другом?
– А зачем? У меня и без того закадык по шнурочек на шее! Вся Расея «от Москвы до самых до окраин» и частично забугорчик.
– Да вы многостаночница! Справляетесь?
– Слава Аллаху, жалоб пока нет.
– Столько друзей…Как лягушат на кочке… Не ошиблись бы…
– В чём можно, в том уже, слава всё тому же Аллаху, обшиблась!
– Это вас не огорчает? Не рано ли?
– В самый раз. Чем раньше, тем спокойней.
– Сколько вам?
– Двадцать один… Что же вы спросили возраст, а не спрашиваете, как зовут?
– Это был бы мой следующий вопрос.
– Олюня!.. А сколько вам лет?… Чего сопите? Хотите дать ложную информацию?
– Ни Боже мой! Двадцать четыре.
– Гм… У меня публика посолидней…
– То есть?
– Ну-у… За тридцать… за сорок… В основном тридцатники, сороковики…
– А пятидесятников нету?
– Не фиксировала. Может, и проскакивали отдельные резвые экземпляры на броневиках…
– По кличке БМВ?[73]
– Ну хотя бы…
– И что вы с ними делаете?
– Разное.
– А вы не желаете ещё раз ошибиться?
– Я подумаю, стоит ли ошибаться. Где вы работаете?
– В прохожем ряду ветром торгую.
– Не находка… Я сама на подступах к такой. Кому с голяками интересно?
– Жаль, что во мне не уловили главное достоинство. Сорок воров не смогут обокрасть одного голодранца! К тому же у меня ещё один крепкий плюс. Душа у меня очень богатая!
– Такая перспективка меня не греет. Я вся в горячих поисках… в художественном растрёпе. Рисую богатенького кадревича[74] и параллельно далеко не бедненького черновичка.[75] А вы, увы, ни то ни сё. Вы в кадр не попадаете.
– Но душа!
– Я это уже слышала. Скучно…
– Дайте ваш телефон.
– Отныне не даю.
– А что случилось ныне?
– Не ночевала дома. Не угодить бы к бабаю на блины…[76] На моих золотых пятнадцать ноль-ноль. Я только что еле причерепашилась. Состояние такой… эй-хо-рии… Не спала… Голова раскалывается на две равные половинки… Или это от полковника?[77] Как вспомню, какими стакана`ми после коленвала[78] дули коньячишко, умереть хотса… Ой!..
– Пили-то хоть за что?
– Да кто ж его знает? Кажется, отмечали столетие то ли лошади Будённого, то ли его шашки… Набузыкались… Оя!.. «Водка – враг народа, но наш народ врагов не боится»! Мы смеляки!.. В три часа ночи ходили на пруд купаться с бабслеем…[79] Бабслей в ночном пруду… Кррррыссссотулечка-а!.. С пруда я пришла в незнакомых джинсиках какого-то бабтиста…[80] Умереть не встать… Что мамахен петь? Что ночь была у подруги или в другом городе? Вариант с подругой дохлый. Скажет, чего не позвонила… Следовательно, я была в другом городе, где у моих знакомых нет телефона… Жду. С минуты на минуту пришлёпает. Обалдемон… Ох и вклеивать будет! Сейчас ещё ничего, а утром кыш не могла выговорить. Ну что мне мамике бедной петь? Конать под дурочку?
– Дайте телефон – скажу.
– Я никогда дома не бываю. Я или работаю, или отдыхаю с друзьями. Без дела дома не сижу. Поэтому вы меня никогда не застанете. Я "вся в дороге, вся в пути". Дайте лучше вы свой, я позвоню вам под случай.
– У меня… Я говорю от друга. У меня нет телефона.
– Сочувствую. Нет телефона, не будет и красивой чернобурки!
– Вы красивая, как коровка сивая?
– Меня можно сравнить только с дикой ласковой кобрушкой. Я смуглая, у меня в жилах бегает южная кровь. Я всем нравлюсь.
– Все-е-ем? Подумаешь! Я тоже… Даже себе…
– Но мне вы не понравитесь. Вы слишком молоды. Если ваши годы перевернуть, то ещё…
– Переворачивайте. Я согласный на переворот. Мне ровно сорок два!
– Но это всё равно не выруливает на дело. У вас нет телефона.
– Я установлю!
– Когда установите, тогда и общнёмся. Привет бабунюшке, малышок-колокольчик! Чао, какао! Не скучай, кефир!
– !?…
Пятница, 6 июля 1984. 14.59–15.02.
Я за этой голубушкой полжизни гонялся!
Я готов был за неё полжизни отдать, я готов был вообще за неё всю жизнь свою уступить, не моргнув и глазом.
Но такой жертвы от меня не потребовали.
Жизнь оставили мне.
А взаменки взяли с меня наличными два восемьдесят семь.
У меня математические наклонности. Я сразу подсчитал, что я получил бы в сдачу тринадцать копеек, бери нечто другое и несколько раньше. Но я брал то, что брал, и никакой сдачи мне не причиталось.
Выпал свободный, пустой час – загорелся я оголубить ванную свою. Беру я банку в руки и очень хорошо даже чувствую, как у меня до пределов возможного открываются глаза, а заодно, за компанию, и рот.
– Так ты какая? Голубая или салатная? – одними губами шепчу я банке почти гамлетовский вопрос. – Поверь я глазам и этикетке, с одной стороны, так там, внутри у тебя, всё голубое, а дай я веру, с другой стороны, опять тем же глазам и язычкам, вылезшим из-под крышки пока я нёс домой и которые я сразу не заметил, – у тебя всё там салатное…
Нет, мне этот салат не по зубам, сказал я себе и, вспомнив, что ум хорошо, а два лучше, легкомысленно склонился к лучшему.
Директриса магазина Надежда Фёдоровна не выразила восторга по поводу моего визита.
– Мы не можем, – сказала она профессионально спокойно.
– Что?
– Принять. Это ж получится левая эмаль, – показала она глазами на банку, которую я поставил на стол справа от неё.
– По этикетке голубая. А на самом деле мне не нужная салатная…
– Всё равно левая! – непреклонно квалифицировала содержимое моей банки безупречная Надежда Фёдоровна. – Такого товара у нас уже нету. Поставь на прилавок – левый товар! Ревизорня его только и ждала!
Напоминание о недремлющем оке произвело на меня неизгладимое впечатление. Я старательно спрятал банку в портфель и вышел, кажется, на цыпочках.
Через какое-то время глаза отыскали эту злосчастную банку, руки цапнули её и сами понесли в хозторг на смотрины.
Но заданного темпа хватило у моих ног лишь до ближайшего уличного автомата. Я позвонил.
Главный товаровед торга Тарелкин сказал:
– Я поговорю с директором. Примет. А взамен возьмёте другое что.
Радость торжества справедливости придавила меня так, что я почувствовал гору на плечах и у меня хватило духу добраться домой. На магазин же меня недостало.
Пережил я эту радость – магазин закрыли на учёт.
Не то месяц, не то два не было доступа к Надежде Фёдоровне.
Наконец и доступ есть, и Надежда наша Фёдоровна в целости и сохранности вся.
Сидит за тем же столом, только с другой стороны.
А это значит, переквалифицировали её в бывшие.
И теперь она подбивает директорские бабки свои.
– Насчёт обменять нас не интересует, – почти по-одесски сказала тоненькая и обманчиво хрупкая замдиректора Елена Фалькович. – Может, там, извините, ещё тёпленькое изделие ваших почек.
– Вы мне льстите. Ни у кого такого ещё не было – салатное, из-под неоткрытой крышки вот выступило. Но как я мог туда его вогнать?
Этот довод показался ей неубедительным.
Звоню Тарелкину.
Тот долго и, по-видимому, содержательно говорит с новым директором Иняхиным, который, бережно положив трубку, подумал и обронил, крепясь:
– Беру под свою ответственность. Набирайте товару на два восемьдесят семь!
Тут крашеным коготочком отзывает его Фалькович, и через минуту он шёлково говорит, с нежной настойчивостью рассматривая шампур, воткнутый в полку:
– Не могу. Она поставила ультиматум: она или вы.
– Даже так! Конечно, вы без колебаний выбрали её? Губа не дура.
– Мне с нею работать. А уступи я вам – кинет заявление на стол.
– И не лишайте её такого удовольствия. Дайте ей автограф! У вас что, паста кончилась? Вот вам моя шариковая ручка и мужская рука на благословение.
– Не могу, – обречённо шепчет Иняхин. – Я второй день в торговле. Будь свои – отдал бы!
Для убедительности он принялся охлопывать карманы.
1985
Как Тит повез себя хоронить
(Из народного юмора)
Лодырь – это высшее проявление закона сохранения энергии.
М. Генин
Дед был настолько стар и дряхл, что, казалось, мог рассыпаться, не впихни его старуха в тулуп и не подпояши. При этом Митрич, сухонький коротыш, вертелся послушною юлою в руках крутонравой дебелой жёнки и беззлобно ухмылялся в подпаленные усы.
Мы вышли из дому, присели на завалинке.
Глотаем свежак и балясничаем.
– Было такое, – морщит лоб Митрич, – на войне. Летит пуля, жужжит. Я вбок – она за мной. Я в другой – она за мной. Я упал в куст – она хвать меня в лоб, я цап рукой – жук! – и тонко засвистел.
Так он смеялся.
– Митрич, серьёзное что-нибудь, – клянчу.
