Не лучше обстоит дело со скромностью и личной незаинтересованностью. Тот же Р. Мертон, сформулировавший столь строгие «нормы» науки, был вынужден признать: «Не оставляет сомнений тот факт, что все, кто занял твердое место в пантеоне науки — Ньютон, Декарт, Лейбниц, Паскаль или Гюйгенс, Листер, Фарадей, Лаплас, Дейви и др. — были замечены в страстных попытках добиться приоритета и его публичного признания», что плохо увязывается с их скромностью и незаинтересованностью. Больше всех в этом плане прославился Ньютон — бесконечными спорами и судебными тяжбами о приоритете с Лейбницем, Гуком и прочими своими выдающимися современниками. Лейбниц тоже успел пересудиться практическими со всеми крупнейшими учеными его времени — по тому же поводу. Немногим отстали и такие корифеи науки, как Гоббс, Кавендиш, Уатт, Лавуазье, Бернулли, Нобель и т. д. Каждый из них пролил немало крови — своей и чужой — в битвах за приоритет и явно не из скромности. Чуть ли не единственным исключением был Ч. Дарвин, который, по свидетельствам коллег, был вообще безразличен к приоритету. Но это — очень нетипичный случай.
«Коммунизм», т. е. коллективизм ученых и их готовность бескорыстно делиться своими знаниями и идеями с коллегами, ярче всего характеризуется теми тайнописями, к которым прибегали Галилей и Леонардо да Винчи, дабы эти самые коллеги не могли их идеи расшифровать. Правда, иногда они все же вступают в кооперативные отношения, такие, например, как связывавшие Пьера и Марию Кюри. Но редко. Значительно чаще их объединяют отношения, подобные отношениям Ньютон с Лейбницем, встречавшихся, в основном, в судах.
Насчет отсутствия категоричных суждений тоже не должно быть иллюзий. Всем известно, что настоящие ученые не употребляют неопределенных выражений типа «возможно», «наверное», «кажется», «может быть». Правда, за подобные выражения можно ошибочно принять их гипотезы. Но еще Ньютон гордо восклицал: «Гипотез не измышляю» — в том смысле, что измышлял он не гипотезы, а категоричные суждения. Присутствие же гипотез в некоторых научных текстах также не должно вводить в заблуждение. Настоящий ученый формулирует их post factum, когда результаты уже получены. Гипотезы служат своего рода кокетством автора с читателем и напоминают детективные романы, авторы которых раскручивают сюжеты, заранее зная их конец.
Таким образом, все без исключения слагаемые образа Homo Scientus это ненаучная фантастика или вообще сказка для детей. Придуман он только для того, чтобы ученых больше уважали (кто будет уважать корыстных, субъективных, нелогичных и т. д.?), чтобы охмурить обывателя и безмятежно удовлетворять свое личное любопытство (и честолюбие) за его счет. Соответственно, утопичны и сформулированные Р. Мертоном «нормы», которым якобы подчинено поведение ученых. На самом же деле оно подчинено анти-нормам, очень напоминающим мораль преступного мира. Например, закону «публикуйся или гибни» (publish or perish), вынуждающему ученых переводить тонны бумаги, мало заботясь о том, что на ней написано. Мировой рекорд в этом плане принадлежит английскому энтомологу Т. Коккерелу, который за свою не такую уж долгую жизнь опубликовал 3904 работы. Под стать антинормам и такие хорошо известные в науке эффекты, как «эффект Матфея» (если имеешь много — званий, должностей и т. п. — будешь иметь еще больше, а если имеешь мало, будешь иметь еще меньше), «эффект Ратчета» (завоевав научный авторитет, его практически невозможно потерять, даже если всю оставшуюся жизнь вообще ничего не делать) и др. Во многом в силу последнего обстоятельства, кстати, Нобелевские лауреаты, за очень редкими исключениями, не совершают повторных открытий: зачем работать, если всю оставшуюся жизнь можно прожить в лучах своей прежней славы?
3. Битвы парадигм
Учитывая все сказанное, ученого было бы правильнее определить как существо, соблюдающее не «нормы», а антинормы науки, т. е. субъективное, корыстное, жаждущее славы, озабоченное приоритетом, склонное к скрытности, смертельно боящееся плагиата, прячущее, до поры до времени, свои изобретения от коллег и т. д. В подобных условиях не удивительно, что «локомотивы» истории науки, т. н. научные революции, очень непохожи на их описания в учебниках. Они начинаются с вечного конфликта отцов и детей. Научная молодежь всегда раздражена старшим поколением (вспомним Эдипов комплекс), которое пытается диктовать ей, что и как надо делать. Время от времени это раздражение перехлестывает через край, и недовольство стариками молодежь выплескивает на разработанные ими теории, предлагая свои — альтернативные — концепции. По законам военного времени в обоих враждующих лагерях объявляется мобилизация, воинские части — теории — объединяются в армию, называемую парадигмой, и дальше вражда между отцами и детьми принимает формы противостояния парадигм. В общем-то эта борьба напоминает такие войны за передел мира как, скажем, войну буров против Великобритании, в которой одна низвергаемая сторона заранее обречена на поражение: новая парадигма неизбежно рано или поздно одолевает старую. Известны лишь единичные случаи, когда эта война заканчивалась не безоговорочной победой одной из сторон, а заключением мира на паритетных началах — например, примирение корпускулярной и волновой теорий света. Во всех же остальных случаях молодежь дожимала стариков, правда, во время этой борьбы успевая состариться, и все повторялось снова.
Конвенционально война между научными парадигмами ведется на языке научных аргументов, относящихся к изучаемой учеными реальности. Но это тот случай, когда два человека, степенно играя в интеллигентную игру, скажем, в шахматы, усиленно пинают друг друга ногами под столом, и выигрывает тот, кто перепинает, а не переиграет оппонента. Один из главных исследователей революционного процесса в науке — Т. Кун — убедительнейшим образом продемонстрировал, что в вытеснении научными парадигмами друг друга решающую роль играют не научные аргументы, а политические возможности соответствующих группировок, которые стремятся вытеснить оппонентов из руководящих наукой органов, из редколлегий научных журналов и т. п. Кун любил сравнивать группировки ученых, сплачивающиеся вокруг парадигм, с политическими партиями, подчеркивая, что основные способы выяснения отношений между ними — в общем те же, что и в политике, за исключением разве что заказных убийств. С не меньшим основанием их можно сравнить и с армиями, поскольку научные споры иногда ведутся по всем правилам военных действий — с предварительной разведкой, захватом пленных (переманиванием оппонентов в свои учреждения), пытками (например, выговорами или угрозой увольнения), перевербовкой вражеских агентов и т. д. Но даже не доходящий до таких экстремальных аналогий Т. Кун не оставляет сомнений в том, что изобретенный им термин «научная революция» — отнюдь не метафора. Научная революция — борьба идей только по форме, а по содержанию это борьба людей, ниспровержение друг друга социальными группировками. То есть ничто иное, как революция в самом прямом смысле слова — социальная революция, не слишком принципиально отличающаяся от Октябрьской революции. При эгом победители не цацкаются с побежденными, довольно быстро выдавливая их с насиженных мест или вообще пуская в расход, т. е. увольняя на пенсию, если те, конечно, оперативно не обратятся в новую веру.
Читавший книгу Т. Куна легко поймет и то, почему всегда побеждают именно молодые. Здесь, конечно, можно сослаться и на общий закон бытия: все новое неизбежно рано или поздно побеждает старое. Но в данном случае важнее другое. Кун цитирует М. Планка, который, отдавая должное всем перечисленным факторам — вытеснению ретроградов из издательств, Ученых советов, редколлегий и т. п., подчеркивает, что все же решающую роль играет их физическое вымирание. То есть молодежь всегда побеждает потому, что неизбежно наступает момент, когда ей уже не с кем бороться, либо оппоненты пребывают в настолько глубоком маразме, что уже не опасны. Планку можно верить, поскольку все это он знал не понаслышке, а из собственного революционного опыта. Однако в описанную им на примере физики схему нужно внести корректировку, связанную со спецификой гуманитарных наук, таких, как психология. Если в естественных науках старая парадигма отмирает потому, что, с одной стороны, вымирают ее сторонники, с другой стороны, — ее теснит альтернативная парадигма, поддерживаемая молодыми, то в гуманитарных науках отмирание парадигмы может происходить вследствие лишь первого фактора в отсутствие какой-либо альтернативной парадигмы. Подобное происходит в тех случаях, когда некий психолог-теоретик, занимающий высокое начальственное положение, умирает или теряет власть. Его парадигму попросту забывают, а не отвергают ради более совершенной соперницы.
