Ну а пока мы свободны и сидим за мирным столом, уже не представляем с гордостью каждый свою страну и не несем за нее никакой ответственности, мы пьем за абсолютно Новый год, который, как и каждый год, кого-то отдаляет от жизни, а кого-то приближает к ней, пьем за наши страны, за две или три наши родины, которые именно мы, как бы нас ни проклинали, превратили в сообщающиеся сосуды.
Мы квартиру иностранцам сдали. А там пошло.
Телевизор сдох 7 ноября.
Включился 1 декабря, показал «Любэ», крикнул: «Атас!» – и сдох.
17 декабря вдруг зашелся: «Разрешите наш съез… Атас!» – и сдох.
На Новый год врубился, крикнул: «Атас!» – и снова сдох.
Теперь показывает только «Любэ».
Вода утром из унитаза вдруг пошла горячая. Сидишь весь в пару.
Когда замок открыт – ничего из квартиры не пропадает. Замок закрыт – кое-чего нет.
Однажды дверь оказалась заперта снаружи и изнутри.
Плита включилась ровно в 12.00, раскалилась, а когда поставили кастрюлю – выключилась.
Велосипед бьет током. Хотя ни к чему не подключен.
Из магнитофона «Днепр» потекла вода.
Когда туалет на задвижку закрываешь внутри – не выйдешь никогда.
Снаружи задвинули – наверху кто-то закричал и с кровавым пальцем прискакал…
Как-то сообщается, видимо.
Ну и регулярно, как ведро в унитаз выльют – снизу мокрый человек прибегает.
Они в панике.
Мусор выбросят – снизу этот же человек прибегает в наших объедках.
Тоже, видимо, сообщается…
В кухне дверью хлопнут – лифт вниз идет.
Соседняя мастерская на наш счетчик работает. Тоже как-то…
Они отказываются жить.
А уж с телефоном!..
Те, к кому мы попадаем, и палец советуют повнимательней вкладывать, и последнюю цифру через паузу вращать…
Какой бы номер ни набрали – в одну и ту же семью попадаем.
Они уже плакали. Мы плакали. Кричали:
– Отсоединяйтеся! Дайте поговорить!
Я уже не говорю, что во время набора три, четыре семьи проходишь. И опять к ним.
– Это опять вы!.. Вставьте, пожалуйста, палец повнимательней!
Да мы уж так внимательно вставляем… Я уже один не набираю. Я уже себе не доверяю.
И снова:
– Это опять вы?
Они форточку открыли – соседка из другого подъезда прибежала: ребенок маленький… Просьба закрыть.
Ну и конечно, как хлопнут дверцей холодильника – слева крик.
Пол моют – внизу люстра загорается.
Жена плакала: все письма назад приходят – «адресат выбыл». И те, которые к нам, – туда возвращаются. «Адресат выбыл».
– Как выбыл? Мы же здесь!..
И телеграмма пришла на наше имя: «Вон отсюда, иностранцы проклятые!» С нашей подписью. А мы ж никогда. Мы же их пригласили…
Голос по ночам отчетливый. Кто-то диктует мемуары… Узнавали. Действительно, в соседнем доме генерал с дочкой…
Письма на чужое имя с чужим адресом бросают к нам в ящик. Все на фамилию Марусев… И говорят:
– Вам, вам, не прикидывайтесь.
Мы все время думаем, что это социализм, но выбор-то мы сделали правильный в 17-м году. Значит, это нечистая сила.
«Может быть, вы не знаете…»
Может быть, вы не знаете, но в Одессе быстро поднятое не считается упавшим.
Возьми за правило прерывать беременность еще в период знакомства.
Простое одиночество – это мимика в темноте, пожимание плечами, негромкий стон в ответ на какие-то мысли.
Явное одиночество – это уже разговор, тихий разговор с самим собой с упреками, угрозами, с отрицательным покачиванием головы и вздохом: «Нет, это невозможно».
Полное одиночество – это громкая беспардонная болтовня с собой с ответным хохотом, пожиманием руки, рассматриванием удостоверения, хлопаньем самого себя по животу: «Ай да молодец, ну насмешил», с последующей задумчивостью и криком «Нет, ты не пойдешь туда! А я сказал, нет!» и слезами, прерываемыми: «Ну не рыдай же. Как ребенок, ей-богу!»
– Не дай, Господь, нам пережить детей, – сказали как-то все. Вот у меня вопрос: когда? Когда мы повзрослеем?!
Птичка не усидит – дергается, дергается. Чего суетишься? Чего дергаешься? А кормиться надо. Кормиться и плодиться. Плодиться и кормиться.
Если бы их не поедали другие, которым тоже плодиться надо, страшно было бы подумать.
Все мы бегаем и тучнеем для кого-то.
Подумай, прежде чем поправиться, хочется ли тебе, чтоб он так вкусно кормился и плодился.
– Я посмотрел твой концерт.
– Ну?
– Ты не обидишься?
– Нет.
– Честное слово?
– Честное слово.
– Вот я все и сказал.
Как кому, а мне нравится думать!
Кофе заказывал я. Когда я заказывал, мне еще было можно. Теперь мне нельзя.
Я люблю все, что означает движение: пароход, самолет, спичку, скрытый смысл, знакомство с умной женщиной, неоткрытую бутылку водки.
Расставить любимых в пространстве. Врывается банда:
– Кто из вас еврей?
Жена говорит:
– Я!
Любовница говорит:
– Он!
Друг говорит:
– Вон отсюда!
Тут же в больничном дворе композиция «Кто кого». На козлах наклонно стоит очень грязный «Москвич», а под ним много лет лежит очень грязный тоже москвич водитель Женя. Он ремонтирует, ремонтирует, ремонтирует, ремонтирует. Хотя откликается, дает прикурить, на предложение вылезти или выпить отвечает: «Мне некогда, мне летом выезжать».
Шумит дождь, падает снег, а он все ремонтирует, ремонтирует, ремонтирует.
А мне говорят – вы повторяетесь. Да. Я повторяюсь. А он ремонтирует, ремонтирует, ремонтирует…
Завидую тебе, Женя, у тебя есть смысл в жизни, А я за тебя выпью, сдам анализы, а они пусть ремонтируют, ремонтируют…
Ты умный, Сережа! Ты так умен. Ты знаешь, что надо работать и писать.
А я настолько умней тебя, что знаю: этого можно и не делать.
Американка все не могла понять, почему такое количество звонков на дверях квартиры. Ну, ей объяснили, что один звонок в спальню, другой – в прихожую. Куда хочешь войти, туда звони. А то, что на звонки выходят разные люди, не имеет значения – семья большая.
Девятнадцатое июля. Открытое окно.
Юг. Море. Зелень.
Вишни. Солнце. Небо.
Вишни, виноград.
Только нет друзей.
Они оставили мне это.
Мы с ней дружно живем. То есть в основном она.
Мы и спим с ней, где главным образом спит она.
Мы никогда не расстаемся. Вернее, она, конечно.
В общем, все счастливы. Кроме меня.
Я потерял и простил своих друзей.
Я потерял и простил своих женщин.
Я снова приблизился к бумаге и заинтересовался тем, что она терпит.
Песочными часами пересыпается время.
Будущее внизу, прошлое вверху.
Когда вертишь свои шестьдесят, сыпятся дни из смеха в слезы.
В горле и глазах прыгают точки.
В мозговых полушариях ширятся белые пятна.
Ощущения переходят в наблюдения.
Наблюдения – в воспоминания.
Слезы, выраженные словами, вызывают смех.
Смех вызывает кашель.
Кашель выдает присутствие.
Уходишь замеченным.
Мой контингент – «я минус десять», между мной и вами, мадам, не должно проходить больше одного третьеклассника. Ваше желание поместить туда семнадцатилетнего оболтуса привело к напряжению на разрыв, а уж мои попытки просунуть между нами двадцатисемилетнего взрослого идиота закончились полным крахом.
Странно: мы все понимаем, как глубока и вечна классическая музыка. Но властвует легкая. Как политика над учеными. Коли легкое властвует, надо его выбирать, как выбирают политику, надо его предлагать, как предлагают политику.
Легкая музыка делает эпоху.
Музыка не нуждается в переводе.
Могли бы и буквы придумать общие для всех народов – не захотели. Они думали, что буквы – главное. Буквы сохраняют нацию.
Ноты главнее. Общие для всех наций ноты сделали свое дело – можно стучать в кастрюли, обижаться на засилие, а побеждает та музыка, которая побеждает. Американская, итальянская. И обижаться нечего, тем более что американская – наполовину наша.
И Гершвин, и Берлин, и Покрасс. Не обижается Америка и выигрывает. А мы всю музыку, всю физику, все тексты подсчитываем, подсчитываем и проигрываем, проигрываем от огромного комплекса неполноценности.
Предмет нашей национальной гордости, корифей науки, обставивший весь мир, будет мучиться, болеть, голодать и умрет, лишенный внимания, потому что неправильно сконструирована система. Ему кроме слов нужен заработок, вот эта всеобщая известность и гордость ему – этому предмету – должна давать заработок. Чтоб жить и не зависеть ни от кого, тогда он может сочинить то, за что его любят.
Он может сочинять и в тюрьме. Но это будут сочинения в тюрьме. И, выйдя на свободу, он четко скажет, что тюремный опыт человеку вреден.
Только буквы. Ноты, цифры и опыты в тюрьме не поставишь. И музыка из тюрьмы будет музыкой из тюрьмы, где солнце в клетку, и туча в клетку, и женщина за решеткой с той стороны.
