Если думаете, для прихода в литературу нужны особые контрамарки, и Терпсихоры и Мельпомены, сидя на отрогах облаков, самолично надписывают конверты и рассылают приглашения и повестки с просьбой явиться и получить лютню и лавровый венок, то ошибаетесь. Все проще. Одного привел в кущи ямбов и хореев родной дядя — могучий промышленник, другую за волосы притащил за растрепанные лохмы ее любовник-меценат, а она приохотила к поточному производству дактилей, амфибрахиев и анапестов своего не сумевшего прибиться ни к какому другому ремеслу вечно похмельного хахаля. Так и складывается, так и формируется отряд алхимиков слова, высокообразованных ездаков в незнаемое, рыцарей белого стиха и экспериментальных повествовательных форм.
Что ж, телевизионные трубадуры и ваганты преуспели и в этой отрасли. Подмяли и поделили издательский рынок. Захватили типографские мощности, оккупировали стенды ярмарок-продаж.
— Кому, если не нам, издателями? — свербел Фуфлович. — Ведь издаем же мы звуки!
Но опять им было мало, было мало тиражировать собственные гроссбухи и деловую переписку, перечни покупок и наметки на неделю из казенных ежедневников. Нужна была помпа, нужны были звон и тарарам. В учрежденном военным ведомством конкурсе «Толстенная книга в дорогу» главной премии (при большом стечении солдат и офицеров) была удостоена тонюсенькая брошюра Свободина «Топография и топонимика», а в аналогичном состязании для молодых «Своя рубашка» все десять номинаций заняли антологии анекдотов, собранных Захером (даже на пятое или шестое место никто из начинающих посторонних чужаков протыриться смог). Писучий историк-египтолог Вермонтов забабахал приз собственного имени для наиболее яркого и самобытного публициста-памфлетиста и вручил его Златоустскому. А потом — зятю Свободина Побирушкину-Поборцеву. И, наконец, поэту-газификатору Фуфловичу, который отозвался благодарственной поэмой-панегириком «Вермонт — мое сердце».
Трудно было сыскать на земле человека, который бы столь искренне ненавидел поэзию, как ненавидел ее поэт-инфекционист, но и он не бежал от наград и присвоенного ему общим голосованием профсоюза угольщиков титула «наш гуру навсегда».
— Да, противно корпеть над рифмами, выводить буквы, но куда денешься — талант! Призвание! Надо его материализовывать, переливать в звонкую монету, — разливался взорливший инфекционист, читая лекции с амвона ближайшей церкви, куда приходили послушать его вирши жители окрестных домов.
Кто-то наплел анахорету, что прежде его мало печатали из-за произвола и засилья цензуры, и он в это сразу и охотно поверил: возомнил себя гонимым и трагически недопонятым, как Ван Гог и Маяковский. А может, и Пушкин. Ни стреляться, ни резать себе ухо, ни тем более выбывать черствых современников на дуэль не стал. Напротив, принялся сплачивать малокультурные слои в стройные шеренги болельщиков-фанатов. Появляясь в незнакомой компании, находясь за кулисами в зале, где предстояло выступать, стоя в магазинной очереди за сметаной, распихивал визитки со своим домашним номером телефона и строкой или строфой очередного стиха. Осчастливленные везунки, согласно его планам, должны были налаживать между собой контакты, обмениваться информацией и составлять из разрозненных фрагментов законченные полновесные стихи. В запутанную шараду-пазл он собирался со временем втянуть все население. В ожидании близящейся коронации (то есть безоговорочного признания окружающими его поэтом № 1) и скорейшего воздаяния за труды славой и ее материальными эквивалентами, не гнушался простенькими бытовыми проявлениями почтения, например, дарами женского расположения. Не всегда клевретши понимали, с кем имеют дело и порой звали светоча в гости не для изъявления восторгов, а чтобы помог по хозяйству и завершил ремонт: поклеил обои, побелил потолок. Подобная нечуткость и эстетическая глухота ввергли самородка в скорбь. С лица Фуфловича не сходила гримаса затравленного страдальца. Для предотвращения оскорбительных недоразумений (и прочих инсинуаций) он назначил диспетчером-координатором фан-клуба своего имени — толстую диетологиню, ей была присвоена должность: «Директор по связям Фуфловича». Полноценное признание все не наступало, оскорбленный его медлительностью инфекционист перестал стричься, отпустил львиную гриву, к месту и не к месту цитировал старые и новые озарения («Мои друзья — не гусь и не свинья», «Я, как и вы, поклонник совершенства»), а на постную рожу напустил желчь брезгливого всепрощения.
— Я Данте, я Алигьери… или как его Алигер! — восклицал он. — Я Гомер и Вергилий, я Пабло, как его… Неруда… Нет, Пикассо. Я — руда, обогащенная руда! Я — альфа и омега, я — семга, я — рыба путассу Почему марьяжат? Почему тянут с коронацией? Из-за того, что посвятил венок сонетов экскрементам? Но фекалии — равноправная часть бытия. Когда б гонители знали, из каких испражнений вырастает мое вдохновение!
Скорбная мина и кривое, с опущенными углами хайло (будто хранил на языке кусочек дерьма) не сообщали его облику демонического начала (он этого добивался), а усугубляли подозрение в застарелом пищевом интоксикозе и способствовали росту известности среди скульпторов-монументалистов, рыщущих в поисках объекта для съема посмертной маски. Будто спеша угодить загипсовщикам предлетального оскала, Фуфлович пристрастился лопать сырые сосиски и сардельки (Захер уверил его: настоящие мужчины питаются свежей говядиной и свининой), эти кулинарные изыски (ими поэт щедро делился в своей написанной в соавторстве с Ротвеллером — причем верлибром, поваренной энциклопедии), становились причиной частых несварений, а то и судорог, но рифмоплет упрямо продолжал придерживаться фаршевой диеты и уплетал сырятину в синюге и целлофане связками, воображая себя при этом пожиравшим трепыхающуюся плоть Тарзаном. Душителев (и его миниатюрный воспреемник-встанька) со все большей задумчивостью заглядывались на заросшую волосней, истекающую гусиным жиром (его он поглощал вместе с рыбьим, растопив в сковородке) мумию стихотворца и нежно повторяли: такое неповторимое обворожительное чудовище не должно пропасть, его удел — воссиять в перспективе вечности!
Том стихов Казимира (на презентацию он пригласил весь звездный бомонд) был признан продажными критиками бестселлером столетия, этот же том абсорбировал (согласно мнению тех же критиков) право называться наивысшим, планетарным достижением в области некоммерческого воспитания добрых чувств. Венцом учиненной с небывалым размахом рекламной кампании стала бравурная аннигиляция изданным на золоченой гербовой бумаге фуфловического «Избранного» Государственной премии и ее заокеанского аналога, престижнейшей награды «Параша» (женское имя), учрежденной белогвардейскими эмигрантами еще в 1918 году и ни разу с тех пор никому не обломившейся. Поэт-инфекционист этими судьбоносными вехами на своем пути («жалкими подачками», как он выразился) не удовольствовался. На одной из вечеринок приблизился ко мне с загадочным видом и сказал: без моей помощи ему не обойтись. Узнав, что за мероприятие намечено и в чем заключается мое участие, я захандрил. Но отвертеться не мог. На кладбище, где прежде работал (неподалеку от обелиска моей возлюбленной), оказывается, покоился прах дедушки диетологини-жирнюги, некогда широко известного (но очень скупо издававшегося) баснописца, наложившего на себя после одной из попоек руки и потому тайно, без шума и опознавательной доски, захороненного друзьями в чужую могилу (иначе самоубийце пришлось бы полеживать за оградой). Этот висельник, «повесившийся повеса», как величал его Казимир, — в знак высочайшего уважения к просветительским заслугам покойного — был выбран Фуфловичем в духовные предтечи и назначен к реанимации. Уже само обнародование места последнего пристанища самоубийцы стало сенсацией. Информационные агентства мусолили новость наперебой, скандальностью она затмила политические события первого ряда. А то, что отчубучил над усыпальницей классика ассенизатор-фекалист, превзошло самые ретивые ожидания. На хаппенинг, названный в красочной программке-путеводителе «национальной попыткой возрождения» и нареченный (в той же программке) «любовью электрической к отеческим гробам», была созвана вся мыслимая и мыслящая элита. Эксгумацию Фуфлович предварил прочтением вслух оды «К наперснику», посвященной знаменитому суицидальщику. Полузабытую и давно заброшенную могилу под стрекот телекамер раскопали (пришлось при этом разворотить и соседние), полуистлевшие, но неплохо сохранившиеся останки, встреченные дружным скандированием приглашенных, извлекли, вытряхнули из не утратившего эластичность и лишь кое-где тронутого плесенью камзола, кости бросили назад в яму, а лохмотья — в ознаменование признания неординарных литературных успехов Фуфловича — торжественно напялили на покатые плечи славного воспреемника поэтической эстафеты. Сдержанно улыбавшийся, но не могший скрыть обуревавшей радости виновник торжества опустился на колено и благоговейно хлебнул из початой четвертинки «Праздничной», а остатки выплеснул на тронутую зеленой цвилью берцовую кость, по недосмотру забытую на краю траншеи.
