Даже желчь, что толкает повеситься —
При сиянии бледного месяца…
Спи, Данилка. Спи, мой чиж.
Вот и мы с тобой в Париж,
Чтоб не думали о нас.
Прикатили в добрый час.
Тут мы можем жить и ждать,
Не бояться, не дрожать.
Здесь — и добрая Salnte Vierge,
И консьержка и консьерж,
И жандарм с большим хвостом,
И республика притом.
Это, братец, не Москва,
Где на улицах трава.
Здесь асфальт, а в нем газон,
И на все есть свой резон.
Вишь, как в самое нутро
Ловко всажено метро.
Мчится, лязгает, грызет,
И бастует — и везет.
Значит, нечего тужить.
Будем ждать и будем жить.
Только чем?! Ну что ж, мой чиж.
Ведь на то он и Париж,
Город-светоч, город-свет.
Есть тут русский комитет.
А при нем бюро труда.
Мы пойдем с тобой туда
И заявим: «Я и чиж
Переехали в Париж.
Он и я желаем есть.
Что у вас в Париже есть?!»
Ну, запишут, как и что.
Я продам свое пальто
И куплю тебе банан.
Саблю, хлыст и барабан.
День пройдет. И два. И пять.
Будем жить и будем ждать.
Будем жаловаться вслух.
Что сильнее плоть, чем дух,
Что до Бога высоко.
Что Россия далеко,
Что Данилка и что я —
Две песчинки бытия
И что скоро где-нибудь
Нас положат отдохнуть
Не на час, а навсегда,
И за счет бюро труда.
«Здесь лежат отец и чиж»,
И напишут: «Знай, Париж!
Неразлучные друзья.
Две песчинки бытия,
Две пылинки, две слезы.
Две дождинки злой грозы.
Прошумевшей над землей.
Тоже бедной, тоже злой».
Живем. Скрипим. И медленно седеем.
Плетемся переулками Passy.
И скоро совершенно обалдеем
От способов спасения Руси.
Вокруг шумит Париж неугомонный.
Творящий, созидающий, живой.
И с башни, кружевной и вознесенной.
Следит за умирающей Москвой.
Он вспоминает молодость шальную.
Веселую работу гильотин
И жизнь свою, не эту, а иную.
Которую прославил Ламартин.
О, зрелость достигается веками!
История есть мельница богов.
Они неторопливыми руками
Берут из драгоценных закромов.
Покорствуя величественной воле,
Раскиданные зернышки Руси,
Мы очередь получим в перемоле,
Дотоле обретался в Passy.
И некто не родившийся родится.
Серебряными шпорами звеня.
Он сядет на коня и насладится —
Покорностью народа и коня.
Проскачут адъютанты и курьеры.
И лихо заиграют трубачи.
Румяные такие кавалеры.
Веселые такие усачи.
Досадно будет сложенным в могиле,
Ах. скучно будет зернышкам Руси…
Зачем же мы на диспуты ходили
И чахли в переулочках Passy.
«Здесь погребен monselur Израильсон.
Он покупал по случаю брильянты
И твердо веровал, что президент Вильсон
Окажется решительней Антанты.
Но падал франк. Летела марка вниз.
Вода Виши не помогла желудку.
И умер он. умученный от виз.
Любя Россию вопреки рассудку.
Вся жизнь его прошла в мечтах.
Он шибко жил и умер быстро.
Покойся мирно, бедный прах
Дальневосточного министра!..
Здесь погребен веселый щелкопер.
Почти поэт, но не поэт, конечно.
Среди планет беспечный метеор.
Чей легкий свет проходит быстротечно.
Он роз и слез почти не рифмовал.
Но, со слезой вздыхая о России,
Стихию он всегда предпочитал
Соблазну полнозвучия Мессии.
Он мог бы и бессмертие стяжать.
Но на ходу напишешь разве книжку?!
А он бежал. И он устал бежать.
И добежал до кладбища вприпрыжку.
Не упорствуй, мой маленький друг
И не гневайся гневом султанши.
Мы с тобой не поедем на юг.
Мы не будем купаться в Ла-Манше.
Я тебя так же нежно люблю.
Все капризы готов исполнять я.
Но, увы, я тебе не куплю
Кружевного брюссельского платья.
Потому что… — богата ли мышь,
Убежавшая чудом с пожара?!
Что же ты, моя мышка, молчишь?
Или, бедный, тебе я не пара?
Не грусти. Это только — пока.
Перешей свое платье с каймою,
То, в котором,
