«Жорж, прощай. Ушла к Володе!..
Ключ и паспорт на комоде».
Не старайся постигнуть. Не отгадывай мысли.
Мысль витает в пространствах, но не может осесть.
Ананасы в шампанском окончательно скисли.
А в таком состоянии их немыслимо есть.
Надо взять и откинуть, и отбросить желанья.
И понять неизбежность и событий, и лет,
Ибо именно горьки ананасы изгнанья.
Когда есть ананасы, а шампанского нет.
Что ж из этой поэзы, господа, вытекает?
Ананас уже выжат, а идея проста:
Из шампанского в лужу — это в жизни бывает,
А из лужи обратно — парадокс и мечта!..
Все было русское… И «Бедность не порок»
И драматург по имени Островский.
И русская игра, и русский говорок,
И режиссер, хоть пражский, но московский.
Все было русское. И песня, и трепак,
И гиканье, и посвист молодецкий.
И пленный русский князь, и даже хан Кончак.
Хоть был он хан, и даже половецкий.
Все было русское… Блистательный балет,
И добрые волшебники, и феи.
И грёза-девочка четырнадцати лет
В божественном неведенье Психеи.
Все было русское… И русские лубки,
И пляски баб, и поле, и ракита,
И лад, и строй гитар, исполненный тоски,
И человек по имени Никита.
Все было русское… И клюква, и укроп,
И русский квас, изюминой обильный.
И даже было так. что даже Мисс Europe
Звалась Татьяной и была из Вильны.
Все было русское… И дни, и вечера,
И диспут со скандалом неизбежным.
И столь классическое слово — Opera,
И то оно казалось зарубежным.
Все было русское… От шахмат и до Муз,
От лирики до водки и закуски.
И только huissier, который был француз.
Всегда писал и думал по-французски…
Начинается веселая пора…
Обнаглела, повзрослела детвора.
Что ни девочка, то целый бакалавр.
Что ни мальчик, то не мальчик, а кентавр.
Не успели даже дух перевести.
Даже сделать остановку на пути,
Разобраться в этом космосе самом,
А тебя уже на свалку да на слом.
Вы, папаша, не читали Мериме,
Вы, мамаша, прозябали в Чухломе,
Вы, мол, молодость ухлопали на ять,
Вам Расина да Корнеля не понять.
И пошли, залопотали, ну! да ну!
Как сороки-белобоки на тыну.
Так Бальзаком, Мориаком и костят,
Про Лажечникова слышать не хотят…
И плывет уже вечерняя заря,
А в траве уже от блеска фонаря
Умирают, угасают светлячки…
И выходит, что папаши дурачки,
И что все есть только пепел и зола.
И что молодость действительно прошла.
Под Парижем, на даче, под грушами,
Вызывая в родителях дрожь.
На траве откровенными тушами
Разлеглась и лежит молодежь.
И хотя молодежь эта женская
И еще не свершила свое.
Но какая-то скука вселенская
Придавила и давит ее.
И лежит она теле, босоногая,
Напевая унылый фокстрот
И слегка карандашиком трогая
Свой давно нарисованный рот.
Засмеется — и тоже невесело,
Превращая контральто в басы.
И глядишь, и сейчас же повесила
На обратную квинту носы.
А потом задымит папиросками
Из предлинных своих мундштуков.
Только вьется дымок над прическами.
Над капризной волной завитков.
И гляжу на нее я, и думаю:
Много есть достижений вокруг.
Не исчислишь их общею суммою.
Не расскажешь их сразу и вдруг.
