Но главное дело было сделано. Россия объединилась, судорожно сжалась в одном кулаке. Эта судорога московская поддерживала в населении беспредельный страх, строила крестьян и горожан в полки по первому звяку кремлевских колоколен. Но пахать и сеять в состоянии судороги было неловко.
Иоанн Васильевич Горбатый (Иван III) скончался 66 лет от роду, на 44-м году княжения 27 октября 1505 года. Его завещание не просто распределяло уделы между пятью сыновьями, не только отдавало 66 главных городов Василию, его строки тянулись ко всем мелочам последующего бытия, добирались до рублей и копеек. Казалось, страшный князь норовил вцепиться в душу каждого русского человека от Края Времен и до Края их.
С княжения Ивана Третьего резко, непомерно увеличились кипы казенных бумаг. Во-первых, потому что они теперь упорядоченно собирались в Москве («Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк сына моего Василия»). Во-вторых, их реже стали жечь татары. В-третьих, у Писца появились дерзость и легкость необыкновенная эти бумаги писать. В-четвертых, это была объективная реальность и закономерность: рождалась Империя. А бумажка для благополучного Имперского рождения и бытия — первое и последнее, главное дело. Шкафы лопались от дипломатической переписки с турками и Литвой, горы военных и гражданских указов оплывали на приказных столах, версты славянской вязи выведены были трудолюбивым Писцом на личные и семейные темы. Со времен Горбатого и сам Писец стал сутул чуть ли не больше, чем его повелитель. Историк же восторженно принял такой поворот дел и принялся самоотверженно разгребать бумажные завалы. И стал Историк нуден и навязчив. Старался он при каждой возможности усадить нас рядком и назидательно объяснять, какое огромное значение имело замужество дочери Горбатого за литовским князем Александром, какую передышку оно предоставило Государству Российскому для его имперских дел. На прямой вопрос, а как там наш народ русский перебивался при Горбатом? — Историк выворачивал на мелочи быта: что мы носили, да из чего строили избы, да как лютовали разбойники на дорогах.
— Нет, вы скажите, профессор, какова была экономическая модель правительства? Как оно определяло уровень налогообложения, достаточный для развития центра и терпимый для населения? Как оно исправляло общественную нравственность, как стремилось вырастить Нового Человека, в конце концов?!
На эти дурацкие вопросы ни Историк, ни Писец определенно не отвечали. Они жадно читали ветхие рукописи, и в зрачках их полыхал безумный огонь Нового Времени и Новой Крови.
Василию достались города русские. Но Русь — это не одни города. Это еще и тяжкая обязанность тащить неподъемный воз отцовских проблем, груз мести царю казанскому, вражды с королем польским, кровавой дружбы с крымской ордой, ненависти обдираемых до мяса и кости десятков малых народов, опасности Ордена…
— Какого еще Ордена? Мы же его разбили под Грюнвальдом 100 лет назад!
— Видите ли, сударь, Орден после Грюнвальда действительно утратил историческое значение, но в смысле военном продолжал представлять опасность своими союзническими отношениями с Литвою, Польшею, мятежными западно-русскими городами и княжествами, — вяло объяснился Историк.
Пришлось Василию пугать магистра мобилизацией, блефовать перед королем, ханами и ханчиками.
В Киевской Руси у Василия завелся союзник, князь Михаил Глинский, славный герой — победитель крымских татар. Он был любимцем покойного зятя Горбатого, Александра Литовского. Чин имел живописный — «маршалок дворный». Был он православным, в католичество не хотел, хотел земель и власти. Новый король Сигизмунд ему пришелся не по вкусу. Глинский стал мутить воду в пользу Москвы. Его поддержали и другие князья, привыкшие креститься налево. Глинский стал уговаривать Москву, что Литва «не в сборе», никого там достойного нету, а бить католиков — одно удовольствие. Тут Глинского обидел Ян Забрезский. Прямо и громко сказал в сейме, что Глинский — предатель. Глинский собрал не шибко православную команду в 700 всадников, окружил имение Забрезского, послал в спальню к говорливому пану немца и турка, которые отрубили голову незадачливому патриоту. Голова была на сабле поднесена Глинскому, проследовала в голове отряда четыре мили и была утоплена в речке. Началась война.
Война эта потянулась через последнее столетие Рюриковичей, то разгораясь, то затухая. Славяне европейские и славяне азиатские решили выяснить, наконец, кто прав и кто виноват в неурядицах средневековой жизни.
Ключевым вопросом в этой войне было привлечение на свою сторону турок, или, по крайней мере, крымских татар. Обе стороны стали отваливать в Крым немалые деньги. Эта многолетняя кормежка совершенно развратила трудолюбивый народ Тавриды.
«Крымская орда начинала обнаруживать вполне свой разбойнический характер», — обижался Историк. Как же было его не обнаруживать, когда деньги сами сыпались через Перекоп, а пахать скалистые склоны Ай-Петри было утомительно. Так что русские русские и украинские русские одинаково виноваты в исторических невзгодах крымско-татарского народа.
Крымцы брали литовские деньги, но на Москву идти не торопились. Затевали переговоры, обменивались делегациями, дарами, приветами «карашевались». Это ордынское слово почти без изменения дошло и до нас. Когда сначала щербет в рот, а потом — пику в бок, так мы тоже охаем: «Что ж такое? А ведь как корешевались!» Московские князья дошли до абсурда пытались с татарскими корешами крест целовать. В ответ басурмане посылали воздушные поцелуйчики в сторону Луны. Пришлось вернуться к привычной практике обмена верительными грамотами умеренной проклятости. Грамоты эти, понятное дело, ни разу не сработали.
Литовцы и поляки по совету мудрого магистра стали ждать, пока Москва сама с кем-нибудь передерется, желательно со своими.
1507 и 1508 годы прошли в бессмысленной возне: ни тебе повоевать, как следует, ни тебе помириться да пожить.
Василий Московский занялся «внутренними» делами. Решил закрепить отцовские завоевания. По доносу своего наместника в Пскове, князя Репни-Оболенского, стал Василий давить Псков. Репню в Пскове называли «Найден». Он не был нормально представлен псковичам, не был встречен по обычаю крестным ходом, не сказал народу ласкового слова. Был он найден на постоялом дворе, куда инкогнито, по-хлестаковски, прибыл из Москвы и обретался в сытости и похмелье. «И был этот князь лют до людей».
Василий в конце 1509 года отдыхал в Новгороде. Сюда приходили к нему с жалобами на Репню псковские посадники. В Псков были посланы следователи, которые после банных переговоров с Репней замяли конфликт, сказали, что на месте разобраться никак невозможно. Василий вызвал челобитчиков в Новгород, где они были арестованы и розданы боярам под домашний арест. Никому уже и дела не было до скотского правления Репни, а нужен был повод, придирка к Пскову. Государь объявил псковичам, что надо им отдаться — так отдаться: вечевой колокол — долой, посадников — долой, наместников принять двоих и по волостям еще отдельных наместников кормить. Арестованные челобитчики кабальную грамоту подмахнули, почти не глядя. В Пскове встал вопль. Почуяли псковичи бесконвойные батькину плеть! «Гортани их пересохли от печали, уста пересмякли; много раз приходили на них немцы, но такой скорби еще им не бывало». Получалось, что фашистская Германия безответственным псковичам была чуть ли не милее столицы нашей Родины — златоглавой красавицы Москвы, к подножию которой в делах, мыслях и песнях должна была денно и нощно стремиться душа каждого русского человека!
Писец с хоккейной фамилией, присланный огласить приговор псковичам, нагло уселся у храмовых врат, стал выпивать да закусывать. Псковичи попросили у него сутки обдумать ответ.
Вот ведь странное дело: целые сутки развозить базар из-за какого-то колокола. Рыдать всем городом («только младенцы не плакали»)! И все для некоторой мнимой свободы. Странные, непатриотичные сомнения овладели псковичами, какая-то дурацкая, вольная ухватка, недостойная истинно русских людей. Нужна им, видите ли, была свобода! Чуть ли не за немцев хотели они схорониться от родной маменьки Москвы!
«Как зеницы не выпали у них вместе со слезами? Как сердце не оторвалось от корня своего?» — сочувственно икал Писец. Псковичи были на грани нелепого решения: взять да и умереть свободными, вместе с детьми и женами! А ведь, и свободы у них оставалось — с гулькин гуль: только что позвонить по праздникам в тот самый, специальный, нецерковный колокол да покалякать друг с другом. А в остальном уже давным-давно они были с потрохами запроданы Москве. И грамоты об этом были подписаны еще их отцами — самые распроклятые: «станем жить сами собою без государя, то на нас гнев Божий, голод, огонь, потоп и нашествия поганых».
