– Да вроде пока никуда.
– Обязательно нужно куда-нибудь лететь, – наставительно заметил Вознесенский и в следующее мгновенье, превратившись в маленькую точку, растаял в небе весенней столицы.
Сводила меня жизнь и с третьим птенцом гнезда Хрущева – Василием Аксеновым. На излете перестройки, входя в редакцию все той же „Юности“, я столкнулся с выходящим оттуда Василием Павловичем. За полгода до этого, во время первого визита знаменитого изгнанника в преображенную Россию, я на одном из вечеров всучил ему номер „Юности“ со своей свежей подборкой.
– Василий Павлович, здравствуйте. Я Иртеньев. Помните, дарил вам журнал?
– Как не помнить, – радостно солгал демократичный кумир.
– Теперь вот хочу подарить книжку.
– Сделайте милость, – церемонно произнес Аксенов.
Я раскрыл свою неподъемную сумку, где, помимо книжек, имелся пакет белья из прачечной, десяток яиц, пара батонов хлеба, бутылка кефира, запустил туда руку – и похолодел. Поскольку вспомнил, что книжки, лежащие там, уже были подписаны. После редакции я как раз собирался зайти на почту и разослать их своим иногородним приятелям.
Отчетливо представил, как достаю из сумки одну книжку – извините, Василий Павлович, это не вам, вторую – пардон, опять не вам, третью – что за черт, и эта не вам. Ситуация, мягко говоря, идиотская. Проклиная свое тщеславие, вытащил наугад первую попавшуюся. Вообразите, единственную не подписанную!
– Подпишите, – строго сказал Василий Павлович, – непременно прочту.
Я подписал. Аксенов придирчиво перечитал надпись и, благосклонно кивнув мне, величественно побрел в далекий город Вашингтон (федеральный округ Коламбия).
Спустя год я оказался в Америке. Из Сан-Франциско позвонил профессору Эткинду, который накануне опубликовал в журнале „Время и мы“ мои стихи с весьма лестным предисловием, а к моменту моего приезда преподавал в университете маленького городка Юджин в штате Орегон.
– Как хорошо, что вы позвонили, – обрадовался Эткинд, – а мы тут как раз пару дней назад разговаривали с Аксеновым. Представляете, он так вас нахваливал!
Прошло еще месяца два. Лежу я у себя дома как-то ночью, не могу заснуть. От полной безнадеги включаю приемник, натыкаюсь на „Голос Америки“. Диктор объявляет программу. В самом конце должна состояться беседа Василия Аксенова и Игоря Губермана о современной иронической поэзии. Я даже приосанился. „Ну наконец-то, – думаю, – мир обо мне узнает“.
Прослушиваю всю программу. Захватывающая информация о повышении кредитных ставок. Феминистки за „круглым столом“. Жизненно необходимые сведения из истории мормонов. Веки постепенно тяжелеют. Наконец долгожданная беседа. Страшным усилием воли вырываюсь из объятий сна. Василий Павлович непринужденно общается с Игорем Мироновичем. Мелькают имена, цитаты, восторженные эпитеты. Обо мне ни звука. Остается секунд тридцать. Внезапно Аксенов хлопает себя по лбу:
– Да, чуть не забыл. Мне тут Эткинд рассказывал, есть в Москве один мальчонка, фамилию я, правда, забыл, но суть не в этом. Так вот, он написал замечательное четверостишие: „В здоровом теле – здоровый дух, на самом деле – одно из двух“. Скажите, лихо!
– Лихо, – согласился Губерман, и передача закончилась.
Заснуть неизвестным и проснуться знаменитым сможет любой дурак. Заснуть оплеванным и проснуться безымянным – по плечу не многим.
Впрочем, не буду кокетничать своей безызвестностью.
Одно время ко мне сильно благоволила программа „Взгляд“. В течение месяца они ухитрились выдать меня в эфир три раза. Тут-то я и понял, что значит настоящая слава.
Захожу как-то в туалет рядом с Белорусским вокзалом. Скромно стою. Мой сосед справа, занятый примерно тем же, время от времени любовно и как-то хитровато на меня поглядывает. Наконец, застегнувшись, он широким жестом протягивает мне шершавую ладонь, крепко пожимает руку и радостно сообщает: „Я вас узнал! Отличные стихи!“.
Вот так-то.
1995
В передней послышался длинный требовательный звонок, и я побежал открывать дверь.
– Слесаря вызывали? – без обиняков произнес он ставшую уже сакраментальной фразу.
– Вызывали, вызывали, – радостно подхватил я, искательно заглядывая ему в глаза. Он был одет в приталенное кожаное пальто, на голове у него была замшевая кепочка с большой декоративной пуговкой, в руках вишнёвого цвета кейс. Сбросив мне на руки пальто, он остался в тёмно-синем, дивного отлива велюровом пиджаке и в джинсах неизвестной мне фирмы, но, как видно, не из дешёвых.
– Что там у вас? – строго спросил он.
– Это… бачок, значит, течет… – начал было я, но он лёгким движением руки прервал поток моего красноречия. Затем, раскрыв кейс, в котором в операционном порядке был разложен блестящий, неотличимо похожий на хирургический инструмент, он достал оттуда тонкие резиновые перчатки, элегантно надел их и, повернувшись ко мне, отрывисто произнес:
– Проводите.
Я проводил его к месту работы, а сам пошел в комнату накрывать на стол. Я успел только достать из холодильника коньяк и порезать бисквит, как он уже показался из дверей. За его спиной торжествующе прошумел и тут же сам собой затих небольшой гигиенический водопад.
– Всё в порядке, – сказал он, – можете проверить.
Смущаясь, я протянул ему пять рублей. Слегка кивнув, он взял деньги и точным движением убрал их в бумажник.
– Прошу за стол, – сказал я, изо всех сил стараясь не выглядеть подобострастно.
Мы сели, я разлил коньяк по рюмкам. При взгляде на этикетку по лицу его пробежала еле заметная тень. Коньяк, конечно, был не из лучших.
– Извините, другого, к сожалению, нет.
– Пустяки.
– За ваш труд, – предложил я.
Мы чокнулись, выпили.
Лицо его на миг исказила гримаса. Я почувствовал себя совсем неловко.
– Может быть сигарету? – я протянул ему пачку „Стивенсона“, которую вот уже месяц прятал от дочери.
– Спасибо, я не курю сигарет. Предпочитаю это, – и он, сунув руку в карман, достал из инкрустированного футляра явно коллекционную трубку.
– Английская, из старого вереска, „три би“, – любовно произнес он.
Я протянул ему зажигалку, но он, посмотрев на циферблат своего „Ориента“, вдруг встал из-за стола:
– Извините, засиделся.
– А как же кофе? – растерялся я.
– Спасибо, не могу. Тайм из мани, – для большей доходчивости он пощёлкал пальцем по циферблату.
– Рад был познакомиться, – сказал он на прощание, влезая в подаваемое мной пальто. – В следующий раз звоните прямо домой, – добавил он, протягивая мне визитку.
Потом я ещё несколько раз встречал его на улице с неизменным вишневым кейсом. Каждый раз, отвечая на мое приветствие, он сдержанно кивал мне в ответ.
Последняя наша встреча произошла через год. В один из воскресных дней я возвращался из магазина. Проходя мимо пивной палатки, я почувствовал естественную в таких случаях жажду.
– Вы последний? – обратился я к стоящему впереди мужчине, демократично одетому в лиловую нейлоновую куртку отечественного пошива и традиционную кроличью шапку.
– Ну, я, – нехотя отозвался он, лениво поворачиваясь ко мне. Я не поверил своим глазам – передо мною был мой знакомец. Но что осталось от некогда покорившего моё воображение блистательного комильфо? Вместо неизменного кейса в его руке болтался невзрачный бидон, на стоптанные туфли волнами спадали замызганные брюки с бахромой. Под лиловой курткой при всём желании не угадывался знакомый мне велюровый пиджак.
– Здорово, земеля, – он хлопнул меня ладонью по плечу, – не узнал?
– Вообще-то узнал, – растерялся я, – но у вас такой непривычный вид… А где же ваше?..
– Кожан, что ли? Дома на вешалке, где ж ему быть? И пиджак там же, и джинсы эти, чтоб им. Всю неделю ходишь в этом сам не свой, как всё равно разведчик в тылу врага. Только и думаешь, как бы на ерунде какой не завалиться. Бычок там об стенку не затушить, мимо платка, не дай бог, не сморкнуться. Только в выходные и оденешься по-человечески.
– А зачем вы тогда это всё носите… пальто, джинсы? Это же кучу денег стоит.
– В том-то вся и загвоздка. Приди я к тебе домой вот так, как я сейчас перед тобой стою, дал бы ты мне больше рубля? Ни в жисть бы не дал. А так пятерку отвалил не задумываясь да ещё коньяк поставил. Это, правда, зря, потому что у меня от него только изжога, я, вообще-то, по два двадцать семь предпочитаю.
– А трубка? – ухватился я за последнюю соломинку.
– Что трубка? – не понял он. – А, трубка. Так я же объясняю тебе – выходной у меня сегодня, понял, выходной… – И, достав из пачки „беломорину“, воткнул её между крепкими прокуренными зубами.
Перефразируя Шекспира, можно без особой натяжки скаламбурить: „Весь мир есть тир, а люди в нём – мишени“. Но это сегодня, а во времена моего благословенного тинейджа, граждане стреляли организованно и чинно. Не палили как оглашённые абы где, а проделывали это исключительно в специально отведённых местах.
