Дон-Аминадо - (А. П. Шполянский) Дон-Аминадо

В советской кухне примусы.

Вот именно, горят.

Что видели, что слышали,

О том не говорят.

…В углу профессор учится,

В другой сапожник влез.

А в третьем гордость нации,

Матрос-головорез.

В четвертом старушенция

Нашла себе приют.

А жить, конечно, хочется.

Вот люди и живут.

С утра, как эти самые.

Как примусы коптят.

Зато в советском подданстве

И крепко состоят.

А примус вещь известная.

Горит себе огнем,

А кухня коллективная

И вечером и днем.

Хозяек клокотание.

Кипение горшков,

И все на расстоянии

Вот именно вершков.

Как схватятся соседушки.

Как вцепятся в упор!

А в воздухе, вот именно.

Хоть вешайте топор.

Четвертая, гражданская.

Сапожника жена

Заехала профессорше

Бутылкой от вина.

Бутылка, значит, в целости,

Профессорша — навряд.

А примусы упорствуют,

А примусы горят.

Вся жизнь моя была победой света

Над тьмою тем.

Я был рожден по воле комитета.

Не знаю кем.

Но понял я, что был не самостийным

Мой первый час.

А отвечал желаниям партийным

Вождей и масс.

И мне сказал неведомый родитель:

Смотри, подлец!

Уже стяжал покойный наш учитель

Себе венец…

Его пример, средь прочих наипаче,

В душе храни,

И не зевай, и в случае удачи

И сам стяни.

И я пришел в рабочие артели.

Как некий бард.

И песнь моя не жаворонков трели,

А взрыв петард!

И каждый звук, и мысль моя, и слово,

И крик души,

Как погреба пожар порохового

В ночной тиши.

Я не ищу в поэзии разгадку

Тайн бытия.

Мне все равно, что сапогами всмятку

Торгую я.

Я свой огонь кузнечными мехами

Раздул, и вот

Я как вулкан, который вдруг стихами

Сейчас прорвет.

И хлынет вниз из горла, из воронки.

Сорвав затор.

Мой молодой, мой бешеный, мой звонкий

Мой адский вздор,

И озарит пылающим поленом

Грядущий век!..

И скажет мне вся партия, весь пленум:

— Се, человек.

Однажды Сидоров, известный неврастеник.

С самим собой сидел наедине.

Рассматривал обои на стене,

И табаком, напоминавшим веник.

Прокуривал свой тощий организм

И все искал то мысль, то афоризм.

Чтоб оправдать, как некую стихию.

Свою тоску, свою неврастению,

И жизнь свою, и лень, и эгоизм.

Но мысли были нищи, как заплаты,

И в голову, как дерзкие враги,

Не афоризмы лезли, не цитаты,

А лишь долги.

Когда ж ему невыносимо стало

Курить и мыслить, нервы теребя.

Он вспомнил вдруг Сократово начало:

Познай себя!

И подскочил, как будто в нем прорвались

Плотины, шлюзы, рухнувшие вниз.

И он в такой вошел самоанализ,

В такой невероятный самогрыз,

В такой азарт и раж самопознанья,

В такое постижение нутра.

Что в половине пятого утра.

На потолок взглянув без содроганья.

Измерил взглядом крюк на потолке,

А ровно в пять висел уж на крюке.

Сей басни смысл огромен по значенью:

Самопознание приводит к отвращенью.

Мы были молоды. И жадны. И в гордыне

Нам тесен был и мир, и тротуар.

Мы шли по улице, по самой середине,

Испытывая радость и угар —

От звуков музыки, от солнца, от сиянья.

От жаворонков, певших в облаках,

От пьяной нежности, от сладкого сознанья.

Что нам дано бессмертие в веках…

Мы были молоды. Мы пели. Мы орали.

И в некий миг, в блаженном забытьи,

В беднягу пристава то ландыши швыряли.

То синие околыши свои.

Звенела музыка, дрожала мостовая…

Пылал закат. Изнемогавший день

Склонялся к западу, со страстию вдыхая

Прохладную