Знаменитый композитор Берлиоз[105] тщетно ожидал достойной оценки при жизни; его великие творения не находили поклонников и современники оставались глухи к его несомненному таланту. «Время придет», – говорил он друзьям, досадовавшим на такое равнодушие публики.
«Время пришло! – сказал он за нисколько часов до смерти: – я умираю».
Он был прав.
* * *
В царствование Людовика ХVIII на сцене поставили прекрасную комедию Рожера «Адвокат». Когда автор ее, как новый член Французской Академии, представлялся королю, последний принял его чрезвычайно ласково и, говоря о сочувствии публики к его будущим пьесам, он прибавил с улыбкою: «К тому же за вас порукой ваш «Адвокат».
* * *
Актер Бобург был чрезвычайно некрасив лицом и когда в трагедии Расина «Митридат», в 3-м действии, девица Лекуврер произнесла известный стих:
«Государь, вы изменились в лице!»
Какой-то шутник закричал из партера: «Слава Богу, поздравляю!»
* * *
Знаменитый английский актер Кин[106] был иногда чрезвычайно рассеян и нередко во время лучших своих моментов делал непростительные промахи. Таким образом, играя однажды роль Баланса в комедии «Наборщик рекрутов», он, обращаясь к актрисе, исполнявшей роль дочери судьи, сказал: «Сильвия, который тебе год был в день свадьбы твоей матери?» Смущенная актриса не знала что отвечать, тогда Кин, как бы спохватись, прибавил: «Я спрашиваю тебя, дитя мое, который был тебе год, когда мать твоя родилась?» Видя, что партнер ее впал в припадок рассеянности, из которого не может выпутаться, актриса возразила очень спокойно: «Не могу вам дать ответа на ваши оба вопроса, господин офицер, но известно мне только, что мне было четыре года, когда мать моя умерла».
* * *
Актер Кольбрен с детства уже показывал большая драматические способности, так что, когда на сцену ставили драму «Избиение младенцев», директор театра Мейер пожелал, чтобы он исполнил роль понятливого мальчика, которого мать защищает от убийц и, видя поднятый над ребенком меч, хватает зубами руку злодея. Меч падает, мальчик хватает его и вонзает сердце воина, намеревавшегося его убить. Роль без бессловесная, но преисполненная драматизма. Маленький ростом Кольбрен был вполне способен выполнить ее, но, paзумеется, не создать, и старшие обязаны были растолковать ему приличную мимику. Мальчик не мог понимать, чего от него требовали, и вместо того, чтобы в страхе и ужасе вбегать на сцену, преследуемый убийцами, ребенок на репетициях преспокойно входил медленным шагом, засунув руки в карманы панталон. Мейер горячился, одергивал, бранил бедного мальчика, кричал на него, а тот все-таки не понимал чего от него хотят и чего он должен пугаться. «Погодите, – сказал актер Монтиньи, – я растолкую по-своему этому сморчку, как он должен выходить на сцену в этой роли!» И взяв мальчика за руку, он поставил его за кулисами в нескольких шагах от входа, потом отoшел от него и, украдкой вынув плетку, вдруг хлестнул его по спине. Испуганный ребенок, стремглав бросился вперед и инстинктивно бросился в объятия актрисы, игравшей роль его матери, с выражением такого ужаса на лице, что Мейер пришел в восторг, а присутствующие осыпали рукоплесканиями невольного актера. Монтиньи после того приласкал ребенка и спросил: «Понял?» – «Да, да, – сказал мальчик, – искоса поглядывая на лежавшую на земле плетку, – не забуду теперь никогда моего первого успеха?»
* * *
Когда Барон, один из знаменитейших актеров французской сцены, должен был изображать характер мрачный и суровый, то он за кулисами омрачался сам, ругаясь не только со служителями, но и со своими товарищами того и другого пола так, что иногда дело доходило до серьезной брани. Это он называл «уважать партер».
* * *
Однажды Мариво[107] находился у знаменитой актрисы Сильвии. Увидев на столе какую-то современную брошюру, он сказал: «Можно вас просить сказать заглавие этой брошюры?» – «Это «Ошибка любви», премиленькая пьеска и автор которой, отказываясь назваться, служит причиной того, что пьесу играют не так хорошо, как ее можно было бы играть». Мариво взял комедию и прочем несколько сцен из роли Сильвии. «Ах, милостивый государь, – воскликнула актриса, перебивая его, – вы мне даете почувствовать все красоты моей роли; вы читаете так, как я чувствовала, что нужно играть. Вы или автор пьесы или дьявол!»
* * *
В 1870 году в г. Тулузе, во Франции, в публичном тамошнем театре давали комедию под названием «Lе Scandal» (Скандал). Пьеса эта сама по себе была довольно ничтожная, но отличается тою особенностью, что один из актеров и одна из актрис труппы, во время представления, сидит в креслах в партере, откуда, но ходу пьесы, и должна была переговариваться с действующими лицами на сцене, о чем, впрочем, не все зрители знали. Вдруг актриса из партера обращается к действующим на сцене артистам и начинает упрекать их за то, что они разоблачают семейные тайны женщины, достойной уважения и несчастной собственно потому, что имеет мужа-негодяя. Тогда актер, сидящий в партере, встает и, обращаясь к актрисе, объявляет, что он – муж этой, защищаемой ею женщины, а потому может с полным знанием говорить о ней, при чем обязанностью считает подтвердить всё то, что о ней теперь высказывается со сцены. Вслед за этим один из зрителей, ничего не подозревавший о том, что кроме сцены разыгрывается другая комедия в партере, подошел в актеру, представлявшему недовольного мужа, и сказал ему: «Вы не поверите, как, но чувству человеческого эгоизма, приятно встретить в другом все то, чего сам терпишь: я также очень несчастлив в дружестве, у меня жена страшная шалунья, и она часто приводит меня в отчаяние, особенно когда, подобно этой вот (указывая на актрису в партере), некоторые ее защитницы стоят за нее и хотят уверить всех, даже меня самого, что она – верх добродетели». Эта его тирада была принята публикой и самими актерами и актрисами громким, гомерическим хохотом.
* * *
Однажды, за обедом у Гаррика (знаменитого англйскаго актера), речь зашла о сценическом притворстве. Гаррик мог краснеть и бледнеть по желанию; вслед за веселым смехом, у него лились обильные слезы скорби. Лицо его было приучено ко всем возможным изменениям: не было страсти в природе, отпечатка которой не принимала бы его физиономия. В этот день, обычная в последние годы его жизни, грудная одышка не так мучила великого артиста, и он начал показываться гостям, в числе которых был и наш также знаменитый актер Дмитревский (1734–1821). Вдруг Дмитревский вскрикнул, задрожал, залепетал невнятные слова и, бледный как полотно, упал без чувств. Все кинулись помогать. Гаррик уже сам хотел бежать за ближайшим доктором, но тут Дмитревский вскочил, захохотал и вывел всех из заблуждения: он хотел только пошутить и показать и свое уменье в pendant[108] к искусству великого Гаррика.
* * *
Однажды Вольтер делал у маркиза Виллена репетицию своей «Ирены», и актриса, которой отдана была эта роль, читала ее слишком поспешно. «Сударыня, – сказал ей выведенный из терпения автор, – помните, – что я не писал для вас стихов в шесть футов, чтоб вы могли съедать половину».
* * *
Лимббер, знаменитый лондонский актер, особенно любимый за удачные остроты, прогуливался однажды с приятелем, как вдруг подошел к ним нищий и попросил милостыни. Приятель Лимббера не дал ничего, актер же дал несколько золотых монет.
«Я уверен, что это какой-нибудь обманщик», – сказал приятель. – «Это или очень несчастный человеку – возразил Лимббер, – или лучший актер, который когда-либо существовал, потому что в обоих этих случаях он имеет право на мою помощь».
* * *
На Страделлу, известного итальянского композитора, напали однажды разбойники. Кинжалы злодеев были уже направлены к груди несчастного Страделлы. Спасения не было. «Постойте! – вскричал композитор, – дайте мне хоть помолиться пред смертью!» Разбойники согласились. Страделла опустился на колена, сложил руки на груди и поднял глаза в небу. Сперва тихо, потом громче и звучнее полились звуки из груди музыканта. Как бы воодушевленный торжественностью предсмертной минуты, Страделла импровизировал чудную молитву; душа его, казалось, уже отделилась от плоти и возносилась к престолу Того, пред Которым она должна была предстать.
Картина была удивительная. Посреди диких, грозных скал, в пустыне, толпа вооруженных разбойников окружала гениального человека, стоявшего на коленах и в экстазе воссылавшего свою песнь к престолу Всевышнего. И чудной мелодией разносилась эта песнь до пустыне, и гармонически вторило ей эхо.
Молча внимали разбойники импровизации. Угрюмые, суровые лица их прояснились. Быть может, предсмертная молитва Страделлы пробудила в сердцах их нежные ощущения, заглушенные буйной жизнью; быть может, они вспомнили о тех прекрасных днях молодости, когда совесть их была чиста, когда не пробудившиеся еще дикие страсти не ввергли их в бездну преступлений. Певец умолк и с покорностью опустил голову.
