Он здорово насобачился, очевидно.
Еду я в электричке, народу очень много. Зной. Но все какие-то некреативные сидят, читают сканворды, жрут эскимо.
А надо мной сконцентрировалась молодежь.
Я, вообще говоря, люблю молодежь. Я и сам молодежь без малого. И вообще думаю, что бывают люди. Но не всегда.
Так вот эти были креативны до того, что их хватало на весь вагон. Реготали, взвывали и всплясывали на большой пластиковой коробке пива «Оболонь». Ну, а другую, распечатанную Оболонь они уже жрали. Плясать на Оболони было прохладно, а вокруг – очень жарко.
И тут пришли контролеры. Не какие-нибудь осоловелые дядечки, уже насобиравшие десятирублевок на рагу с пивом, а женщины с настолько неустроенной личной судьбой, что у них глаза были белые.
– Нет билета? Отдавай Оболонь!
И стали отнимать Оболонь, катать ее по проходу.
А одна, совершенно светлая от ненависти, сказала зайцу:
– Так вот чтоб у тебя так стоял, как ты оплачиваешь!
Я по глазам приметил: не пустая угроза. Лучше уж бегать за Клинским.
Троллейбус. Квадратная кондуктор.
Нависает над какой-то дамой и качает головой с издевательской укоризной. Видимо, не впервые за день.
– Коврик здесь что же – для того положен, чтобы вы попой сели?
– Какой коврик??…
– Коврик!!
– И?…
– Это мое место, разве непонятно?
– Откуда я знаю, что оно ваше? Кондуктор всегда в другом месте сидит!
– А коврик зачем же положен?
– Да я такой коврик возле двери не положу!
– А зачем же сели?
Затихание, бормотание, шипение, медленно сходящие на нет – В. Набоков, «Николай Гоголь».
На задней площадке троллейбуса я оказался по соседству со словообразующей машиной.
За две минуты езды я полностью ознакомился с особенностями обыденного функционирования машины.
Начала она с того, что стала давать соседке, бабушке с тележкой, советы насчет рационального поднятия тяжестей. И еще говорила о пользе заблаговременного планирования, так как башкой мы наперед ничего не думаем. Потому что сама она надорвалась на кладбище, которое посетила на Троицу, убирала там с могилки палую листву, а листва-то сырая и тяжелая («Да, да», – кивала старушка), но словесная машина подумала: как же так! «Наши покойники будут лежать под листьями с наших же деревьев!…»
Это место я не особенно понял.
Потом машина перешла к разговору о пенсиях, и старушка оживилась. Машина рассказала, как пришла в столовую и заказала себе пищу, а продавщица ответила, что сдачи нет, и придется подождать. Зимы ждала-ждала природа. Через полчаса машина напомнила о сдаче. «А та мне вдруг и говорит: давай, вали отсюда на хер! Вы знаете, мне стало так плохо… Вот вы не поверите, я уже два года хожу мимо этой столовой и никак не могу зайти, а продавщица уже, может быть, уволилась или пьяная сидит, кто ее разберет…»
Старушка, сочувственно: «А я пришла покупать апельсины. Пошла на контрольные весы и вижу: восемьдесят грамм не хватает! Целого апельсина. Пошла к продавцу, а он мне говорит: вы его съели».
Слушая этот разговор, я решил помечтать. Вообразить себя Суперменом – летающим, в обтягивающем сине-красном трико. Который спасает униженных и оскорбленных и переносит их в Апельсиновый Рай, где никогда не обвешивают: уплатил за кило – кило и получи. Я долго мучился, но странное дело! Я никак не мог преобразиться в своих фантазиях и стать Суперменом. Мне почему-то не хотелось.
Тогда я снизил планку и стал воображать себя Микки Маусом. Знаете, из старых мультфильмов, где он сидит на Луне и дремлет, а на Земле творится волчий беспредел, но вот до Микки долетают вопли обиженных, и он метеором срывается вниз, выставивши перед собой огромный кулак.
Но и Микки Маус мне как-то не покатил. Неохота спасать, и все! Что за притча – не понимаю.
Широко и беспрепятственно распространены вот какие пассажиры: это огромные женщины солидных лет, и годы эти тягучими своими жирами перетекают в преклонные. Они, эти женщины в просторных панамах и летних платьях, достаточно добродушны, ибо для зла им остается не особенно много места, но и своего они не упустят.
Еду в метро, стоя. Ниже – лысоватый папа с дочкой. Может быть – дядя с племянницей.
Женское пассажирище надвигается с левого фланга и томно выдыхает, одновременно ухитряясь кудахтать, ибо висит на волоске ее жизнь:
– Уступи мне место, деточка, уступи!
Деточка уступает.
И вот здесь начинает проявляться особое качество таких пассажирок: они начинают суетиться, притягивать к себе кульки, брать на колени чужие сумки и ворковать:
– Да вы садитесь, садитесь, тут места хватит!
А сами, противореча сказанному, медленно, неуклонно расползаются по сиденью, так что место оборачивается узенькой щелью.
Уже кто-то и встал, потесненный, еще один, другой, и места довольно, а она все воркует и приветливо приглашает, а девочка-дочка-племянница все стоит.
И широкоплечий мужчина, сидящий напротив, из-за моей спины обращается к папе-дяде:
– Ты блядь такая, а ну, пускай она садится! Сука, пизда ты нерусская! Что ты сидишь тут, пидор хуев, по ебалу хочется?
Пространство вокруг расползшейся по лавочке женщины пустело на глазах. Она автоматически, округливши глаза, продолжала приговаривать, соображая мирком да ладком, как будто месила тесто в собственной голове:
– Да садитесь, садитесь, мы все поместимся!
Дочка-племянница уже сидела рядом с дядей ли, папой. Оба смотрели в пол.
– Ну, блядь! – не унимался супротивный ездок.
Я так до конца и не вник в происходящее – что тут такое? мне было выходить, и всем было выходить, и все разошлись по делам, которых в прекрасном и яростном мире всегда до черта.
Электричка. Душная, набитая изрядно.
Семейство: супруг – по виду Шариков, но уже питерец в третьем поколении, супруга и двое детей-подростков.
Отец:
– Вот сейчас попьем колы и поедим бананчиков.
Перехватывает взгляд моей жены:
– Мы вам мешаем?
– Вы нас забавляете.
После пары бананчиков отец ударяет себя по лбу: хычины!
– У нас же есть хычины!
Они и в самом деле положили на бумажную тарелочку два хычина, один на другой. Тарелочку держал отец, а прочие члены семьи склонялись и откусывали по окружности. Отец сердился:
– Отцу-то, отцу-то оставьте! Откусите отцу!
И пояснил окружающим, что у него сломана челюсть, и он не может откусывать, но зато умеет жевать. Старший сын откусил ему от хычина и плюнул на хычин, а отец подъел сплюнутый на хычин хычин и стал рассуждать о глубине укуса: вот мать кусает поглубже – не то что ты!
Действительно: мать выкусила хычин со знанием дела и знатно попотчевала главу семейства.
Тем временем где-то вдали шел мороженщик.
Двери вагона разъехались и ворвалась женщина с сахарной трубочкой в руке.
– Верните мне деньги, – сказала она тихо.
– С какой же стати?
– Оно надкушенное!
Обертка была надорвана, и виден был след зубов, подкрашенный помадой.
– Оно растаяло, дура ты блядь!…
Мороженое полетело торговцу в рожу.
И правильно, даже если растаяло. Потому что не я придумал, что человек звучит гордо.
Мне повезло прокатиться в пригородном автобусе: пустынные трассы, редкие остановки, отрешенные пассажиры.
И вот сложился у меня кинематографический стереотип касательно подобного путешествия в США. Знойное шоссе. Чаппараль. Дрожащая атмосферная перспектива. Одинокая остановка. Прикрыв лицо шляпой и вытянув ноги, на скамейке дремлет стереотип. Он и холоден, и горяч, он уверен в себе. Заслышав слегка испуганный автобус, стереотип приподнимает шляпу, лениво потягивается, входит в автобус. Для него тут везде салун, у него повсюду два кольта и сапоги с задранными носками. Он молча едет, развалясь, у него кожаные яйца в обтяжку.
А вот заходит пассажир близ поселка Янино. Беззубо кланяется и лихо всех приветствует, но все отворачиваются. Он, однако, не расстраивается. Всем он знаком. Плюхается на сиденье. Штаны на нем такие, что не разберешь, кожаные ли яички или пропиты уже.
В душе – Чаадаев и Хомяков, объединенные пивной литровой бутылкой.
Троллейбус.
– Вот две дамы встали, и их не обойти! Им хорошо стоять!
– У меня сзади есть место, где можно обойти и даже влететь. Встанете вон там – и будете читать, как баба-яга.
– Совесть, совесть, совесть, совесть надо иметь…
Привлеченный истошными воплями татуированного кондуктора, я приоткрыл глаза.
Возле кабины водителя лежало напитанное тело. Оно ворчало и пошевеливалось. Осоловелые глазки складывались в улыбку.
