– Вы случайно не знаете, что это за конь?
– Какой? Седой? Был когда-то конь. Всю войну партизанил с нами, а теперь такой старый стал, что и волки не едят. Правда, несколько лет тому назад, когда круто было с хлебом и мясом, хотел председатель на колбасу его пустить. Пошел я к председателю и говорю: пустите на колбасу – не будет добра ни вам, ни вашим детям, потому как если бы не этот конь, кто знает, что б еще было. Знаете, сколько раз он нас выручал… Раненых спасал, привозил патроны… Ну, оставили его. С той поры он и перешел жить в лес. Еще аист-калека приблудился, вот и доживают вдвоем… На зимку, правда, я их забираю к себе – жалко как-никак…
Повторили съемку еще и еще. Дубы почернели от дыма, и изорванная взрывами земля стала походить на ту, какой она была много лет назад в том партизанском бою. Так сказал Иван.
Все были утомлены и счастливы: битва снята.
И тут пошел снег. Пока грузили машины, пока все переодевались, снег прикрыл собой изорванную землю, будто здесь ничего и не было.
Я подошел к жене, подал ей руку. Холодная ее щека уже пахла молоком.
Сивко, совсем забеленный снегом, казался еще седее, а аист снова трясся подле него от холода.
По конским глазам я понял, что Сивку никто не понравился: ни люди, которые разыгрывали партизан и немцев, ни наши кони. Ему понравилась лишь моя жена. Она сказала ему «до свидания», махнула ладошкой аисту и пошла к машине.
Мы сели и поехали. Сивко смотрел нам вслед. На его спину вскочил аист и, вытягивая окоченевшую шею, видимо, что-то щелкал ему про нас.
09 на этот раз было на диво терпеливым. Приятный девичий голос только переспросил:
– Вам какого Гоголя?
– Конечно, не Николая Васильевича.
Не прошло и минуты, как тот же голос задал снова мне вопрос:
– В Минске два Гоголя. Один живет на Зеленой, другой на Тракторном. Вам какого?
– Того, на Тракторном.
Я набрал названный номер. Трубку сняла девочка. Поздоровавшись, попросил к телефону Гоголя.
– A папы нет дома. Но он скоро будет. Что ему передать?
– Передай, пожалуйста, что звонил Пушкин.
– Хорошо. А я вас знаю. Мы вашего «Анчара» в этом году проходили.
– А в каком классе?
– В четвертом. – И девочка, будто старому знакомому, принялась мне рассказывать про свои школьные дела, про подружек и свою учительницу.
В конце разговора она пообещала передать отцу, что звонил Пушкин.
– Обязательно передай. Гоголь должен знать Пушкина.
В колхозной бухгалтерии зазвонил телефон. Руководитель местного драмкружка счетовод Иван Чубков взял трубку.
– Гарбач из отдела культуры. Слушаешь? Мы тут отчет готовим. Не все гладко, понимаешь… Надо чтоб вы срочно поставили пьесу на атеистическую тему. Ну, как, не подкачаешь?
– Будет сделано! – заверил Чубков.
В тот же вечер кружковцы решили сыграть «Чудо» святого Ярмилы.
Работа закипела. В клуб начали сносить кто бабусину паневу, кто позеленевшие медные подсвечники, кто лен для бород. Но на первой же репетиции, когда Алене Первушиной пришлось пасть на колени и класть земные поклоны, клубная уборщица тетка Христина заметила:
– Кто же так крестится? Так только мух отгоняют. Да образ должен в углу висеть…
– Этого мы не предусмотрели, – почесал затылок Чубков. – Надо икону.
Оказалось, никто из кружковцев не знает, где можно ее отыскать. Все с надеждой посмотрели на тетку Христину.
– Нет у меня, детки. Телевизор есть, а иконки нету…
День выступления приближался. Ребята обошли многие дома; но без толку. Больше всех переживал Иван. Сегодня опять звонил Гарбач:
– Как форсируете пьесу?
– Заканчиваем репетиции. Только иконы не можем достать…
– Как так не можете? – повысил голос Гарбач. – Найти и точка: Привыкли, чтоб все за вас отдел культуры делал.
Начался новый этап поисков. В день премьеры, когда по всему селу были развешаны объявления, неожиданно к Чубкову влетел расторопный парнишка. Таинственно подмигнув, он потянул Ивана в коридор:
– Есть, – шепнул на ухо, – у бабки Салавеихи. Мне Витька сказал, внук ее.
– Чудесно! – потер руки Иван.
Старая Салавеиха возилась на огороде, когда Чубков и мальчонка подошли к ее дому.
– Добрый день, бабушка!
– Добрый, добрый, внучки… Только б дождя не было.
– Не будет. Барометр показывает «ясно», – заверил Иван.
– Что ваш барометр. Мои косточки точней, – разогнулась старушка. – За неделю непогоду предсказывают.
Иван деликатно забросил удочку:
– Говорят, у вас икона сохранилась?
– Да, детки, жива. Богородица. Покойный Архип аж из Киева принес. Ну что то за хата, коли в красном углу образа нет?
– А вы, бабушка, в Бога верите? – брякнул паренек.
Иван толкнул его в бок и показал кулак.
– Ты еще будешь меня учить? – засердилась старушка.
– А может, вы нам одолжите икону на вечер? – попросил Чубков. – Для клуба…
– Икона дело божественное. И не для вашего клуба…
– Мы не для клуба… Мы для людей… Сегодня в клубе спектакль. Икона во как нужна! – провел Чубков ребром ладони но шее.
– А разве мне мало ли что нужно? – передразнила его Салавеиха. – Вон забор подгнил, а сын когда еще приедет…
– Так мы сейчас! – прервал ее Иван и, пошептавшись с подростком, куда-то побежал.
Через полчаса во дворе Салавеихи пели пилы и стучали топоры.
– Живее! Два часа до выступления, а забор еще не готов, – подгонял Иван кружковцев.
Когда поставили новые столбы, Салавеиха смилостивилась и отдала икону.
– Вы нас здорово выручили! – сказал Иван. – Вы ж, бабушка, приходите вечером в клуб.
Кружковцы, забрав пилы и топоры, отправились готовиться к выступлению, а старушка, потрогав забор, сказала:
– В первый раз Богородица помогла.
Премьера прошла на бис.
Старая же Салавеиха, которая сидела в первом ряду, даже слезу пустила от восторга.
В тот же вечер Иван Чубков записал в журнале мероприятий драмкружка:
1. Поставлена пьеса «Чудо» святого Ярмилы.
2. На общественных началах отремонтирован забор на участке пенсионерки Марфы Салавеевой.
В первые годы студенчества я никогда не имел ста рублей. В карманах моих лихо гулял ветер, в лучшем случае звякало несколько желтых двухкопеечных монеток, которых хватало только на то, чтобы позвонить в редакцию и спросить, забракован ли мой новый рассказ. Друзей же у меня было хоть отбавляй… Любил я компании, не пропускал ни одного матча ни по футболу, ни по хоккею, ездил за город кататься на лыжах, а летом – купаться и загорать. Если ко всему этому добавить, что я буквально глотал книгу за книгой и имел приличную память (я мог иной раз прочитать наизусть страниц двадцать Гомера) – можете себе представить, что однокурсники ходили за мной цугом; пока мы шли, я рассказывал им содержание романов или читал полный курс лекций о творчестве того или иного писателя.
И надо же такому случиться! Кажется, на третьем курсе заметили мои способности и оценили – мне дали повышенную стипендию. Прошло с месяц и одновременно в нескольких газетах и журналах напечатали мои рассказы. Не верилось! Куда ни позвоню, всюду поздравляют с успехом и просят приносить новые. Издательство предложило мне заключить договор и подрядилось издать мою книгу. И даже выписало аванс. Богатому сам черт помогает! Нечто подобное случилось и со мной – в одной из редакций мне предложили работу; работа начиналась с двух, без особых трудностей я ходил на лекции и работал.
После трехлетней бедности я стал богат, как Рокфеллер. Во всяком случае, мне так казалось.
Каждый день ко мне шли друзья занять. У одного истоптались ботинки; у второго разлезся костюм, третьему не на что было сходить в столовую… Известно – студенты… Я понимал своих друзей с полуслова и отсчитывал сразу ту сумму, которую у меня просили.
Со временем я понял, что я не Рокфеллер. Деньги, что ко мне так легко приходили, так же легко и уходили. Если я и впредь буду таким небережливым, через неделю сам буду искать рубль на обед. Я решил давать взаймы только близким друзьям.
Метаморфоза! Все, кому я не одалживал, из друзей превращались в самых заклятых врагов. Они начали распускать сплетни о моей жадности, утверждали, будто я ни разу не ходил в столовую, уверяли, что я никогда не моюсь в бане – жалко денег на билет, что я вообще за копейку готов гонять целый день по городу блоху. Они даже подали докладную в ректорат, будто видели, как я продавал на рынке интернатский утюг. На мое счастье, в то время, на которое указывали «друзья», я был на заседании стипендиальной комиссии и докладную оставили без внимания.
