2.
Стихи мои, простые с виду,
Просты на первый только взгляд,
И не любому индивиду
Они о многом говорят.
– Один из первых сборников с вашими стихами назывался „Граждане ночи“. Сейчас все поэты, чьи стихи там были напечатаны, вышли в день, никого уже не назовешь андеграундом. Что-то изменилось?
– Я себя на самом деле не отношу к гражданам ночи – я человек дня, даже биологически. Ну да, многие из нас тогда не печатались, сейчас печатаются. Кардинально от этого ничего не изменилось.
– Когда вы стали печататься, критики были в недоумении – вас нельзя было отнести к поэтам-юмористам, но вы подозpительно часто шутили. Возникло сочетание иронический поэт. Насколько вы его принимаете?
– Возможно, так легче читателю – он знает заранее, что я иронический, и настраивается на определенный лад. Хотя тут есть оттенок ущербности: мол, несколько недопоэт. На мой-то взгляд, в моих стихах действительно есть ирония, но сама ирония – очень широкий расклад самых разных человеческих чувств. И тут вполне могут быть горькие чувства. Откровенного комикования у меня нет.
– А если бы вас назвали юмоpистом или сатиpиком, вас это бы задело?
– Навеpное, задело бы. Хотя к юмоpу у меня отношение чpезвычайно почтительное – в отличие от сатиpы. Сатиpа имеет значение пpикладное, социальное. А юмоp вещь подсознательная: божественная вспышка, котоpая pождается из стpаха смеpти. Это то, чем человек отодвигается от бездны. Чеpный юмоp – вообще высокая вещь.
3.
Во дни державных потрясений,
В процессов гибельный разгар
На что употребить свой гений?
Куда примкнуть мятежный дар?
– Вы стали известны благодаря телевидению. Книги ещё не выходили, вас воспринимали на слух. В итоге вас меньше читают, чем видят в ящике. Это дёргает?
– Я совсем не претендую на звание всенародного поэта, боже упаси. Да, в ящике я мелькаю довольно давно, первые выступления были ещё в программе „Взгляд“. Наверное, это сыграло роль, когда книжка вышла, но всё же я думаю, что количество глазных читателей у меня приличное. Сам я ориентируюсь на тех, кто читает книжку: они могут веpнуться, пеpечесть, найти какую-то зашифpованную цитату. А со сцены нельзя людей за их же деньги напрягать. Если я выступаю в каком-то концерте после Яна Арлазорова и перед Кларой Новиковой, то в свои десять минут читаю тексты, которые способны вызвать быстрый смеховой эффект.
– Вы достаточно мобильны, вы пишете для Шендеровича на злобу дня, сочиняете pекламные лозунги для молочной фиpмы…
– Да, и очень этим горжусь.
– А как это случилось?
– Просто Андрей Бильжо участвовал в рекламной компании молока и предложил образ Ивана Поддубного, с рассказиками, со стишками. И позвал меня. По-моему, тут было попадание абсолютное – „если это пил Иван, значит надо пить и вам“. Очень симпатичны мне эти две строчки. Ничего тут постыдного я не вижу, Маяковский в своё время тоже занимался рекламой.
– А вы помогали рекламировать что-нибудь помимо молока?
– Был опыт политической рекламы, во время избирательной компании.
– Сейчас будет новая избирательная компания. Вы готовы опять работать на политиков?
– Более того, тут определенные шаги уже были сделаны.
– Кто ваш заказчик?
– Я могу сказать, что это движение, за которое я голосовал на выборах. С ними мне не стыдно связываться.
– В последнее время снова стали обсуждать еврейский вопрос. Вам не хотелось бы тоже вступить в активный спор с антисемитами?
– Лично мне это совершенно неинтересно. Действительно, сейчас получается ощущение некотоpой истеpичности пpессы, взвинченности по этому поводу. Хотя совсем не вpедно сдёpнуть с коммунистов флёp цивилизованности, какой они стаpаются себе пpидать. Да, они качнулись в стоpону социал-демокpатии и пытаются захватить цивилизованный демокpатический электоpат своим демокpатизмом, но ещё они очень деpжатся за массовый электоpат, за носителей сталинских настpоений, котоpые существуют в обществе. А это цинизм – пытаться загpести и там, и там.
– Ваши строчки: „словесности pусской служить,
пpизванье, конечно, святое,
но хочется бабки вложить
поpою во что-то кpутое“.
Ну и как, вкладывали?
– У меня никогда не было денег, котоpые можно кpутить. А когда – ну это давно было – я накопил тысяч пять „зелёных“, моя жена меня толкала, чтобы наконец-то я их отнес в „Чаpу“. И за день до того, как она меня уговоpила, „Чаpа“ накpылась. Так что только в тумбочке деньги надо деpжать.
4.
Уход отдельного поэта
Не создает в пространстве брешь.
– Существует убеждение, что „поэт в России больше чем поэт“. Когда вы писали, что „уход отдельного поэта не создает в пространстве брешь“, вы споpили именно с этой точкой зpения?
– Трудно сказать. Я не думал, что вот, сейчас я буду бодаться с Евгением Александровичем Евтушенко. Просто за афоризмом всегда стоит схема. Ну написал Евтушенко эту строчку, но, будучи тысячекратно повторенной, она превратилась в штамп. А дальше начинается игpа – одним из признаков современной литературы является широкое оперирование цитатами. И готовый блок „поэт в России больше чем поэт“ можно вставлять в текст, можно с ним перекликаться, иронически переосмыслять.
– Лет пятнадцать назад все ахали от того, как вплетаются цитаты в тексты Кибирова, в ваши тексты. Но возник момент, когда этим стали заниматься все. Вам не кажется, что цитатность – тоже общее место?
– Конечно, это же живое дело. Основной поэтический поток чувствует, что он куда-то натыкается. Дальше он может перескочить, разлиться вширь, какую-то лазейку найти, что не регулируется ни критикой, ни спросом читателей. Но с другой стороны, цитатность – самая продуктивная штука. Посмотрите: одно из пленительнейших классических произведений – „Евгений Онегин“ – сплошь из цитат! Это в чистом виде постмодернизм, литературная игра – Пушкин всё время аукался со своими современниками, с друзьями. Легкость поэзии не противопоказана.
– Ваши стихи – также игра, что предполагает наличие партнёра. С кем вы играете?
– Не всё игра на самом деле. Есть и вполне искренние вещи. А играю… Не знаю, с кем. С текстом, с собой, с жизнью.
Беседовала Валентина Львова
1998
Артём Скворцов. Едкий лирик
„Да это злая ирония!“ – скажут они. – Не знаю.
М. Ю. Лермонтов
Игорь Иртеньев – один из наиболее известных современных поэтов. И он же – один из самых непрочитанных. Творчество его всё ещё остаётся недооцененным (неоцененным?), а если и воспринятым, то неадекватно.
В поэзии этой лёгкость и внешняя общедоступность уживаются с подтекстом, явно ориентированным на подготовленного читателя. Однако если видимая простота и несомненное остроумие иртеньевских стихов способствуют их популярности, то те же фирменные знаки, скорее всего, отталкивают многих от серьёзного к ним отношения.
В первом приближении поэзию Иртеньева естественно сопоставить с такими явлениями, как творчество Павла Шумахера и Василия Курочкина. Есть у его поэтики определенное сходство и с творчеством Саши Чёрного и Николая Олейникова. Не прошёл он и мимо интеллигентского псевдофольклора середины ХХ века, авторы которого (А. Охрименко, В. Штрейберг, С. Кристи, А. Левинтон и др.) менее известны, чем их детища: „Отелло, мавр венецианский“, „О графе Толстом – мужике простом“, „Батальонный разведчик“ и проч. Но более пристальное прочтение обнаруживает, что на иртеньевские стихи, как это ни парадоксально, существеннее повлияла традиция „серьёзной“, а не пародийно-сатирической поэзии. Всё его творчество пронизывает подспудный драматизм: поэт представляет на суд читателя не что иное как современную лирику, используя нетрадиционные, нелирические приёмы. И только ли его беда, что это послание зачастую до адресата не доходит?
Иртеньеву заметно мешает ярлык ирониста. Это и понятно, и печально. Понятно потому, что у нас вообще укоренилось ироническое – такая вот тавтология – отношение к иронии и эксцентрике. Печально потому, что ирония иронии рознь. К общему нашему несчастью, за последние годы этот многострадальный художественный троп усилиями целой когорты литераторов, как талантливых, так и не очень, превратился в изрядно потрёпанный жупел. Ирония приелась, как бананы, что нынче лежат на всех углах и стоят дешевле огурцов. А между тем, приём сам по себе ни в чем не виноват.
Дело тут не столько в проблеме восприятия иронии, сколь в проблеме отношения к чувству юмора и смеховой стихии вообще. Были в русской поэзии, в конце концов, и Барков, и Прутков, и Потёмкин, и обериуты. Но в отечественной, особенно в читательской, традиции такие направления, как литература абсурда или поэзия нонсенса существуют на положении едва ли не маргинальном (в отличие от совершенно иной ситуации в западноевропейской, прежде всего английской, традиции). Многие, в том числе и вполне искушённые читатели, искренне полагают, что смеховому началу в лирической поэзии не место. Казалось бы очевидно, что стремление к осмеянию мира далеко не всегда признак деконструктивной установки автора. После Бахтина подобные вещи даже неудобно повторять. Но, увы, приходится.
