Мы сошлись с удивительною точностью, ровно в одиннадцать, хотя жили один на Петербургской стороне, а другие в Гавани, и через час сидели уже в омнибусе[179] — точнее, на омнибусе, потому что один только Яков Петрович не хотел подняться на империял, а Максим Козмич сел с ним вниз только для компании. Трясясь на высоте колесницы — немножко похожей на погребальную, но это не наше дело, — мы всю дорогу рассуждали о «горах» Парголовских — Галактион Андреич (бывший в юности, кажется, придворным певчим) спел по этому случаю большую малороссийскую арию «Пид горою Маруся» — и о невыгодах, сопряженных с высокими чинами. Лука Лукич первый заметил: «Вот, например, Яков Петрович! дослужился до седьмого класса и поневоле садится уж в первое место в омнибусе. Что бы ему взобраться на империял!» Тут пошли толки о независимости и близости к милой простоте, природы чинов четырнадцатого, двенадцатого и десятого класса — отчасти даже девятого. Такие рассуждения могут казаться мелочными сторонним людям, едущим шибко в Парголово в своих колясках, но надо знать, как облегчают они сердце деловое, экс-канцелярское, не испорченное высокоблагородием[180], на пути от Гостиного Двора до Поклонной Горы, где кучер деспотически приказал нам слезть с империяла, потому что его чахлые четыре клячонки не могли встащить на гору всей нашей компании с провиянтом. Мы хотели спорить, но он отвечал, что омнибусы имеют на то привилегию. Далее мы ехали довольно скоро — кучер разгорячился, обгоняя чухонскую одноколку, — и приехали бы на место почти без прнключения, если б одна из четырех лошадей не пала и но околела на осьмой версте. Злополучная! она околела в половине пути, хотя имела привилегию ходить десять лет беспрепятственно от Городской башни до самого Парголова.
Мы наконец приехали. Яков Петрович, принявший на себя почетное звание хозяина — он превосходно знает Парголово, — повел нас прямо во второй сад, к круглому зеленому столу на одной ножке, осененному великолепными соснами, между которыми есть и ели, и сам, собственными руками, разостлал скатерть — не совсем чистую, но и не совсем запачканную: можно заключить, что она вымыта но далее как за неделю — потом расставил свою посуду, являвшую самое пестрое разнообразие фабрик, размеров, оттенков и царапин; наконец, общими силами приступили мы к установке блюд — статья чрезвычайно важная и сопряженная с большими затруднениями, потому что при малейшем нарушении равновесия стол имеет привычку наклоняться то в ту, то в другую сторону и как будто угрожает падением. Но с помощию палок, чубуков и разбитого цветочного горшка, под руководством Ильи Никифоровича, который некогда служил в артиллерии, удалось нам утвердить его совершенно в горизонтальном положении; мы выпили по полустакану настойки...
Я должен прервать здесь рассказ. Теперь я хорошо помню, что рюмок у нас не было: мы пили настойку стаканами, так как в хорошем обществе нынче совсем не в моде пить прямо из бутылки, а Илья Никифорович очень советовал употребить к тому стаканы, что, как он уверял, вообще принято в низовых приволжских губерниях.
Мы выпили по полустакану настойки, закусили редькой, перекрестились и сели обедать. День был прекрасный — не было ни дождя, ни солнца — не холодный — но и не жаркий — как обыкновенно бывает в знойное, каникулярное, свободное от занятий время — когда бесятся собаки.
§ 2. О ТОМ, КАК МЫ ОБЕДАЛИ В ПАРГОЛОВЕ
Не знаю, отчего жребий пал прежде всего на холодных сигов, но знаю, что через пять минут их как не бывало. — «Подвиньте-ка, — сказал Яков Петрович твердым голосом, — подвиньте-ка сюда поросенка». — Но поросята оказались так же скоропреходящими, как и сиги, как колбаса и окорок, преемники поросенка: впрочем, ясное доказательство, что никто из нас не следовал учениям ни юдаизма, ни исламизма и что все был народ православный. Говядина и петух сменили голую кость окорока, и мы напали на них с таким же плотоядным ожесточением: живо ходили ножи и челюсти, погребальная тишина господствовала в сосновой роще, мертво было молчание присутствующих. Первый нарушил его Иван Никитич.
— Желательно бы выпить теперь за ваше здоровье! — сказал он Луке Лукичу, утираясь рукою.
— С моим удовольствием! — отвечал тот, — но чего прикажете? у меня только настойка да красное.
— Да хоть красненького, батюшка! К настоичке имели случай прикладываться.
— Что за церемонии! — молвил Яков Петрович, взял бутылку и разом пустил ее в ход, как залежавшееся дело после доброй взятки.
Все отзывались с самой лучшей стороны о красном, которое было объявлено отменным виноградным вином и ротвейном первого сорта, и наговорили Луке Лукичу столько лестных приветствий, что лицо его непременно покрылось бы румянцем стыдливости, если б не было такого цвета, к которому нельзя прибавить никакого дополнительного отлива красоты. О дополнительных отливах зри «Библиотеку для чтения», на которую мы подписались вшестером: седьмой, Максим Козмич, покамест читает ее даром, потому что еще не внес семи рублей четырнадцати копеек. В нынешнем году, однако ж, мы оставили «Библиотеку» и подписались на «Энциклопедический лексикон»[181] вместе с нашим лавочником — так как в самой «Библиотеке» и «Северной пчеле» было сказано, что «Лексикон» тот же журнал, только по алфавитному порядку. Все это говорю я только для сведения и надлежащего соображения тех, которые исчисляют успехи наук и образованности в Гавани и на Петербургской стороне. Дело в том, что румянец на щеках Луки Лукича был бы то же самое, что позолота на чистейшем золоте.
— Ах, а сыр! Сыр-то мы и забыли! — вскликнул Яков Петрович почти с отчаянием, потому что красное было выпито, а мадера стояла еще не раскупорена, и мрак неизвестности покрывал намерение ее расчетливого хозяина.
— А кулебяка с капустой! — подхватил Максим Козмич.
Вытащили сыр и кулебяку. Мы принялись за кулебяку с необыкновенным рвением. Они имела вид весьма странный: круглая как солнце — я никогда в жизни не видывал такой кулебяки — двенадцать вершков[182] в поперечнике — и запах ее разлился по всей сосновой роще, как скоро ее разрезали. Резать ее по общепринятым правилам было очень неудобно, но мы нашли средство: в самое короткое время выели в ней угол в 45 градусов. Она явилась на стол правильным кругом, но через несколько минут вид ее совершенно изменился — что можно видеть из следующего чертежа.
А — первоначальный вид кулебяки; EBD — вид кулебяки после первого натиска семи исключенных из службы чиновников, которых презрительно называют в романах «мелкими»; ЕВС — угол в 45°.
Чтоб не повторять чертежей, я могу сказать тут же, что и сыр — настоящий латышинский — княгини Мещерской — представлял точно такую же геометрическую фигуру не более как после пяти минут наших усилий.
— Господа! — произнес Яков Петрович, оглядывая с самодовольным видом корку сыра, — право, мы умно сделали, что не навезли с собой ни десертов, ни бланманже[183], ни мороженого, никакой дребедени!
Мы единодушно обнаружили свое презрение ко всем ничтожным затеям избалованного вкуса, известным на левом берегу Невы, и при этом невольно взглянули на непочатые бутылки, стоявшие перед Ильей Никифорычем. Ободренный этим взглядом, ясно выражавшим общее сочувствие большинства присутствующих. Яков Петрович решился взять одну из них и откупорить; однако ж, не налив себе ни капли, он с редким самоотвержением передал ее хозяину.
— Я, — сказал Илья Микифорыч, — если и выпью, так разве на поросенка: боюсь, чтоб не забурчало в животе.
— А мне непременно должно запить сига, подхватил Лука Лукич, принимая бутылку.
— Я, — сказал Иван Никитич, — выпью от жару: нынче мне что-то так душно!
— Я тоже выпью стаканчик, — сказал Максим Козмич, — у меня целый день как мороз по коже.
— Так выпить и мне! — молвил Галактион Андреич, — действительно, погода такая странная — не знаешь, что делать!
— И я за вами, — сказал Яков Петрович с свойственным ему достоинством и лаконизмом.
— Что греха таить! — сказал, наконец, историк этой попойки, — признаться вам, я выпью потому, что люблю выпить.
Несмотря на то, что мы пили все по разным причинам, в бутылках не осталось ни капельки.
§ 3. О ТОМ, КАК МЫ РАЗГОВАРИВАЛИ В ПАРГОЛОВЕ
Когда это было сделано, все мы легли на траве и закурили трубки и сигарки — но легли так, как лежали римляне, которые, несмотря на лежачее свое положение, могли удобно пить. Винцо было, право, хоть куда, и мы тем сильнее чувствовали его достоинство, что в наших странах редко употребляем ренское. Беседа наша скоро оживилась, и — боже милостивый — о чем не было у нас речи! Я думаю, ни в одной книге, не только русской, но и французской, даже и в «Смеси» «Библиотеки для чтения», нет и сотой доли тех историй, поговорок и шуточек, которые отпускались тут наперерыв, не говоря уж о канцелярских анекдотах и дельных толках касательно службы и наград, или, точнее, наград и службы, без которых два православные не могут пробыть пяти минут вместе. Через несколько времени рассуждения наши образовали один непонятный, хаотический гул звуков, в котором, слушая со стороны, можно было различить только один глагол — повторяемый всеми в различных топах: — получил! — не получил! — да, получил! — не получил! — получил! — получит!!!
