ж, землячки, выпьем… Пошлины взяты, товар утонул. Дело энто еще обмозговать надо.
Скука-тоска меня распирает — аж сало горчит. Допили мы сороковку, не пропадать же царскому добру. Походил я по ковру, жука майского, что сдуру в царскую опочивальню залетел, в окно выпустил… Ан тут меня и осенило:
— Тащи, ребята, койку обратно. Простите, что зря потревожил…
Что ж, думаю, власть моя еще при мне. Не все карты биты, один козырь остался. Авось отыграюсь…
Сел за столик да и стал приказ писать: самого себя в рядовые приказал разжаловать да в свою роту тую ж минуту откомандировать. А за беспокойство повелел себе из царского сундука сапоги на ранту выдать. И сразу ж, братцы, точно утюг отрыгнул — легко мне стало просто до невозможности…
Вот, можно сказать, и поцарствовал. Каку нас говорится: нашел леший клобук, а взять убоялся…
Кому что, а нашему батальонному первое дело — тиатры крутить. Как из году в год повелось, благословил полковой командир на Масленую представлять. Прочих солдат завидки берут, а у нас в первом батальоне лафа.
Потому батальонный, подполковник Снегирев, начальник был с амбицией: чтоб всех ахтеров-плотников-пля-сунов только из его первых четырех рот и набирали. А прочие — смотри-любуйся, в чужой котел не суйся.
Само собой, кто в список попал, послабление занятий. Взводный уж тебя на ружейных приемах не засушит, пальчики коротки. И вопче жизнь свежая, будто вольного духу хлебнешь. Лимонад-фиалка…
* * *
Словом сказать, столовый барак весь в ельнике, лампы-«молнии» горят, передние скамьи коврами крыты, со всех офицерских квартир понашарпали. Впереди полковые барыни да господа офицеры. Бригадный генерал с полковым командиром в малиновых креслах темляки покусывают. А за скамьями — солдатское море, голова к голове, как арбузы на ярмарке. Глаза блестят, носами посапывают — интересно.
А на помосте — кипит… Вольноопределяющий — подсказчик из собачьей будки — шипит-поддает. Да и поддает для проформы, потому рольки назубок раздраконены, аж сам батальонный удивляется. «Ах. — говорит. — и сволочи у меня, лучше и быть нельзя».
Все, само собой, в вольном платье: кто барином в крахмале, кто купцом пузатым, кто услужающим половым-шестеркой. Бабьи рольки тоже все свои сполняли. Прямо удивления достойно… Другой обалдуй в роте последний человек, сам себе на копыта наступает, сборку-разборку винтовки, год с ним отделенный бьется, — ни с места. А тут так райским перышком и летает — ручку в бок, бровь в потолок, откуль взялось…
А всех чище вестовой батальонного командира, Алешка Гусаков, разделывал. Барыньку представлял, которая сама себя не понимала: то ли ей хрену с медом хочется, то ли в монастырь идти. То к одному, то к другому тулится, мужа своего, надо быть, для поднятия супружеской любви, дразнила… Мужчины за ей, конечно, как сибирские коты, так табуном и ходят. Ей что ж?.. Пожевать да выплюнуть. Плечиком передернет, слово с поднамеком бросит, аж весь барак от хохота трясется.
Бригадный генерал слезы батистом утирает, полковой командир ручкой отмахивается, батальонный уж и смеху лишился — только хрюкает. А адъютант полковой столбом встал и все взад оборачивается, солдатам знак подает:
— Тише вы, дуботолки, из-за вас никакой словесности не слышно.
Чистая камедь!.. Как развязка-то развязалась — барин в густых дураках оказался, на коленки пал. А Алешка Гусаков в бюстах себе рюшку поправляет, сам в публику подмигивает — прямо к полковому командиру рыло поворотил, — смелый-то какой, сукин кот… Расхлебали, стало быть, всю катну, занавеску с обоих сторон стянули — плеск, грохот, полное удовольствие.
Ну, тут батальонный по-за сцену продрался, Алешку в свекольную щеку чмокнул, руками развел:
— Эх. Алешка! Был бы ты, как следует, бабой, чичас бы тебя на свой счет в Питербург на императорский тиатр отправил… В червонцах бы купался. Не повезло тебе, ироду, родители подгадили…
* * *
Камедь отваляли, вертисмент пошел. Кажный, как умеет, свое вертит. Солдатик один на балалайке «Коль славен» сыграл до того ладно, будто мотылек по невидимой цитре крылом прошелестел. Барабанщик Бородулин дрессированного первой роты кота показывал: колбаску ему перед носом положил, а кот отворачивается — благородство свое доказывает. А как Бородулин в барабан грянул, кот колбаску под себя и под раскатную дробь всю ее как есть с веревочкой слопал. Опосля на игрушечного конька влез, Бородулин перед им церемониальный марш печатает, а кот лапкой по усам себя мажет — парад принимает. Так все и легли…
Между прочим, и Алешка Гусаков номер свой показал: как сонной барыне за пазуху мышь попала… Полковница наша в первом ряде так киселем и разливается, только грудку рукой придерживает… Кнопки на ней нее напрочь отлетели, до того номер завлекательный был. Потом то да се — хором спели с присвистом:
Отчего у вас, Авдотья,
Одеяльце в табачке?
Гусаков за Авдотью невинным фалынцетом отвечает. Хор ему поперек другой вопрос ставит, а он и еще погуще… С припеком.
Батальонный только за голову хватается, а которые барыни — ничего, в полрукава закрываются, одначе не уходят…
Кончилось представление. Господа офицеры с барыньками в собрание повзводно тронулись, окончательно вечер пополировать. Гусаков Алешка земляков, которые уж очень руками распространялись, пораспихал. «Не мыльтесь, братцы, бриться не будете!» И, дамской сбруи не сменивши, узелок с военной шкуркой под мышку, да и к себе. Батальонный евонный через три квартала жил — дома, не торопясь, из юбок вылезать способней…
* * *
Вылетел Алешка за ворота, подол ковшиком подобрал, дует. Снежок белым дымом глаза пушит, над забором кусты в инее, как купчихи в бане расселись. Сбил Гусаков с дождевой кадки каблучком сосульку, чтобы жар утолить. Сосет-похрустывает, снег под им так ласточкой и чирикает.
Глядь, из-за мутного угла наперерез — разлихой корнет: прибор серебряный, фуражечка синяя с белым, шинелька крыльями, вдоль разреза так и взлетает… Откель такой соболь в городе взялся? Отпускной, что ли? И сладкой водочкой от него по всему переулку полыхает.
Разлет шагов мухобойный — раскатывает его на крутом ходу, будто черт его оседлал, — а между протчим, и не так уж слизко. Врезался он в Алешку, ручку к бровям поднес, честь отдал.
— Виноват. Напоролся… Куда ж это вы, Хризантема Агафьевна, так поздно? И как это вас мамаша-папаша в такой час одну в невинном виде отпущают?
Ну Алешка не сробел, в защитном дамском виде ему что ж…
— А что, — грит, — мне папаша с мамашей могут воспретить? Я натуральная сирота. А припоздала
