– А также толпы ликующих... э-э-э... поклонников... э-э-э... телевидение.
– ...который и доставил нас в небольшой сельский клуб, где артистов с восторгом приветствовали дети. О, эти замечательные сельские дети, они так редко имеют возможность соприкоснуться с миром искусства! О, как они были нам рады!
Критик Сергей Всеволодович Качевский поперхнулся водкой.
– Мне, голубчик, – сказал он, когда откашлялся, – как-то раз Лева Додин рассказывал тоже... э-э-э... историю про сельских детей. Выезжал как-то Малый драматический во Францию на гастроли. И там они показывали спектакль «Братья и сестры»... Понимаю, что это, разумеется, не «Кот в сапогах», однако же... Да, так вот – дети. Деревенскую ребятню на сцене обычно изображают, голубчик, дети актеров. Но за границу возить своих детишек накладно, поэтому во время зарубежных гастролей в массовку набирают местных... э-э-э... ребятишек. Ну-с, приехали, приводит местный импресарио юных французов для спектакля. А среди них, голубчик, негритяночка лет десяти. «Помилуйте, – наши говорят, – откуда же в послевоенной российской деревне Пекашино вдруг... э-э-э... негритянское дитя? Извольте заменить!» – «Нельзя, – ответствует им импресарио, – это может быть расценено как расовый предрассудок. Вся Франция осудит вас за нарушение принципов политкорректности. Гастроли... э-э-э... сорвутся... А самое главное, – доверительно говорит импресарио, – девочка – дочь директора театрального центра, в котором вы нынче играете».
– И что? – спросил Соболин.
– А ничего, голубчик, сшили девочке балахон до пят, гримеры лицо... э-э-э... отбелили. Отыграли спектакль весьма достойно.
– Мы, – сказал Соболин, – по Франциям не шастаем.
– О да, – подхватил Сергей Всеволодович, – вам дороже наш зритель!
– Именно так! Актер не боится трудностей и не боится сыграть роль Кота-в-сапогах. Подлинный талант может раскрыть себя в любой роли. И мы приехали в этот сельский клуб, где маленькая сцена, низкий потолок, и все освещение состоит из двух выносных прожекторов! Где холодно! И пар валит изо рта при дыхании! Зрители сидели в зимних пальто и шапках, а мы – актеры – работали в тоненьких костюмах.
– Рецептик от холода... э-э-э... известен. Водочка-с!
– Хрен, – горячо ответил Володя, – магазин уже был закрыт, а мой огуречный лосьон сволочь Людоед весь выжрал. (Тут Володя осекся, а критик коротко хохотнул.) Ну, мне лосьон-то нужен, чтобы грим снимать, понимаете?
– Понимаем, – кивнул головой Качевский, – зачем актеришкам лосьон... э-э-э... огуречный – понимаем. Чего же не понять?
– Но мы играли блестяще! Зритель был наш – весь. Зритель сопереживал. Когда мы с Жаком присели под «деревом», под ноги нам упала бутафорская куропатка... Я должен был ее «поймать» в конце сцены. Дети... замерли...
– Еще бы! – вставил критик и ловко опрокинул в рот рюмку.
– А один мальчик воскликнул: «Дяденька, у вас курица упала!» Вот как переживали дети. Наши, заметьте, дети, не негритянские. И даже, когда я по ошибке назвал Жака Витькой – и у больших актеров бывают ошибки! – дети нам сопереживали.
– Бывают, – качнул головой великий критик, – и у больших артистов. Вот однажды... э-э-э... Розенбаума пригласили выступить в Доме актера. А представлял его, еще малоизвестного, Лев Максович Милиндер из Театра комедии. Лев Максович вышел на сцену и говорит: «Друзья! У нас в гостях знаменитый автор-исполнитель! Знаменитый Александр... (тут Милиндер в бумажку покосился) Александр Розенблюн».
– Ну и что? – с подозрением спросил Володя. Он ожидал какого-то подвоха от критика. О, эти критики! Они такие...
– Да ничего... Розенбаум, э-э-э... голубчик, оскорбился, но концерт отыграл. Успех был бешеный! Да, бешеный был успех, и певец оттаял. Даже остался... э-э-э... на банкет. Аркадий Шалолашвили встал и произнес тост за... э-э-э... героя вечера. Встал и говорит: «Дорогой Сеня...» Ну-с, «Сеню» Розенбаум простить уже не смог, голубчик.
– Ну и что? – агрессивно спросил Володя.
– Да... ничего. Вы уж меня, голубчик, э-э... извините, что я, ничтожный критик, вмешался в ваш, великого актера, рассказ.
Несколько секунд Володя Соболин молча смотрел на Сергея Всеволодовича Качевского. Он ждал подвоха, но подвоха не было.
– Подумаешь, Лев Милиндер, – проворчал Володя. – Да я с ним водку пил, если угодно.
– О, разумеется, – поддакнул Сергей Всеволодович. – Он мне много о вас рассказывал.
– Да! И с Шалолашвили я водку пил!
– О! – изумился критик. – А с Товстоноговым?
– И с Товстоноговым! Пил! Водку!
– А со Станиславским не пили? – спросил критик осторожно.
– Пил! – выкрикнул Володя. – Я со Станиславским вообще по жизни...
Он осекся и растерянно посмотрел на Качевского.
– Браво, – сказал Качевский и хлопнул рюмку водки. – Браво, верю.
Соболин тоже выпил и закусил огурчиком.
– Извольте меня не перебивать, господин мелкий критик, – сказал он раздраженно. – Тот спектакль для новгородских детишек мы сыграли на «ура». Последние сцены доигрывали в темноте, при свете свечей, так как внезапно отключили электричество. Зал аплодировал стоя.
– Как же это вы... э-э... голубчик, впотьмах-то разглядели?
– Актеру не обязательно глядеть, он чувствует!
– Да, знавал я одного... э-э... студента ЛГИТМиКа <ЛГИТМиК – Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии>, который хотел чувствовать. Он, помнится, Раскольникова репетировал. Так представьте себе, голубчик, стал наш студент везде ходить с э-э-э... с топором. Пришил, знаете ли, петлю на подкладку пальтеца, в нее... э-э... топор и давай кружить этаким фертом по городу. Да преимущественно, голубчик, вокруг Сенной. Даже на лекции с топором приходил. Глаза горят...
– Вот! – воскликнул Володя и выпил рюмку водки. – Вот образец актера! Вот глубина проникновения в образ.
– Да уж, голубчик. Проник он глубоко, – ответил критик и тоже хлопнул водки. – На Пряжку увезли.
Володя Соболин задумался, погрустнел.
– Актера, – сказал он, – легко обидеть, потому что актер – это обнаженный нерв. Это раненая совесть. А критик – это кариес. Кариес – и все! Таковы же и режиссеры. Вот во Владивостоке несколько лет назад случай был: прислали из Москвы нового главного режиссера. Его в аэропорту встречает лично директор на «Волге». И спрашивает: куда, мол, везти? В гостиницу или в театр?
– Театр умер! – с надрывом сказал Сергей Всеволодович.
– Хрен! Театр жив! Он вечен и прекрасен! – ответил Володя. – Куда, говорит директор, везти? «В театр!» – ответил главный. Поехали они, значит, в театр, сели в ложу и стали смотреть спектакль. А шла, надо сказать, какая-то современная пьеса. Зрителей этак с ползала набралось.
– Вы хотите сказать, что зрители... э-э... прямо в зале набрались? Раньше, однако, набирались в буфэте, голубчик.
– Зритель – это святое. Папрашу не трогать! Только критики набираются в буфэте, а уж потом прутся в зал...
– Что же поделать... э-э... голубчик, коли на вашу игру смотреть... э-э... трезвому положительно невозможно?
Володя побледнел и выкрикнул:
– Папрашу не перебивать! Значит, сели в ложу, стали смотреть современную пьесу. И вдруг из ложи раздается повелительный голос главного: «Ну кто же так играет? Все с начала!» Актеры опешили, публика в замешательстве. Но – выучка, актерское мастерство сделали свое дело, и актеры продолжили играть. А режиссер снова дает указания. И грозно так, требовательно! Актеры тем не менее играют. И вдруг новый главный выскакивает из ложи, как черт из табакерки, и начинает перестраивать мизансцену, хватая актеров и актрис за руки. Представляете? Никто ничего не понимает, на сцене чуть ли не драка. Зрители пришли в оживление – такого-то чуда они еще не видели. Хорошо, директор сообразительный оказался, побежал да и вызвал «скорую». Те приехали, мигом одели главного в рубашонку с длинными рукавами, увезли. Оказалось: шизофреник.
– Умер театр, умер...
– А критики живы! У того режиссера родной брат, кстати, критиком был, – злорадно сказал Володя и выпил водки.
– И критика... э-э... голубчик, умерла, – вздохнул Качевский и тоже выпил.
– Э-э, нет, Сергей Всеволодович, никак не сдохла. Жирует! Пьет актерскую кровушку, как водяру.
– А актерскую-то кровушку... э-э... можно вместо водяры кушать, Владимир. Эффэкт, так сказать, тот же, но... э-э-э... похмелье тяжелей. Потому, что актеры циничны! О, как они циничны. Я вот припоминаю случай в... э-э... Тирасполе. Еще... э-э... до событий, всем известных. Шел в тамошнем театре один... э-э... спектакль из бесконечной ленинианы. И вождя... э-э... мирового пролетариата играл, как водится, всенепременно... э-э... заслуженный артист Молдавской ССР. А другой актеришка, его собутыльник, человек уже в летах, играл старого питерского... э-э... рабочего с Путиловского завода. Театр, вы говорите, святое?
– Святое, – отозвался Соболин с готовностью.
– Пустое, – возразил Качевский. – Театр умер, а остальное – вертеп. Так о чем же это я? Э-э... голубчик, про Тирасполь. Так вот извольте: тот, что рабочего изображал, – о, какая внешность пропитая, пролетарская! – все норовил своего собутыльника... э-э... Ульянова, разыграть. Была там по ходу действа вертепного сцена, когда Ильич в самый канун октябрьского переворота выходит на набережную... э-э... Невы и долго так смотрит на ее державное теченье. На заднике низкое, серое, питерское небо намалевали. И шпиль... э-э... Петропавловский. И – натурально перед задником, голубчик вы мой сволочной, фанерная... э-э... декорация, изображающая гранитный парапет набережной. А между липовым небом и липовым же... э-э... задником некое пустое пространство, символизирующее Неву. И вот стремительной своею походкой выбегает Ульянов... э-э... Ленин, подходит к парапету, бросает взгляд на воды невские... И что же он там видит?
