— Жду вашего ответа, пан премьер, — напомнил о себе доктор Литвинек.
Никодим очнулся, обвел взглядом присутствующих. Все смотрели только на него. Он откашлялся, встал с кресла.
— Дайте мне полчаса на размышление, — сказал он глухим голосом. — Пан Кшепицкий, пойдемте.
Вместе с Кшепицким они проследовали в кабинет Никодима, заперли за собой дверь.
— Не знаю, как быть… — начал Дызма.
— Не знаете, как быть, пан председатель? Да ведь это ясно. Такая честь! Такая власть!
Разумеется, но это очень ответственный пост. Одно дело — банк, другое дело — государство.
— Ну и что же?
— Могу и не справиться.
— Справитесь, пан председатель.
Никодим чмокнул губами.
— Теперь столько всяких этих кризисов, становится все тяжелее…
— Что-нибудь придумаете, пан председатель, придет какая-нибудь идея в голову. Я об этом не беспокоюсь. Чего-чего, а удачных идей вам не занимать… Вы только представьте себе, пан председатель: вот вы берете в руки власть, население довольно, улучшается настроение общества, вы проводите несколько эффективных мероприятий… А если еще наступит хорошая конъюнктура!..
— А если не наступит?.. Оскандалюсь, и только.
— Не велика важность! Тогда все можно свалить на плохую конъюнктуру и на мировой кризис. Мало разве кабинетов подавало в отставку?
В дверь постучали. Это была Нина.
— Я не помешаю тебе? — робко спросила она.
— Нет, войди.
— Вообразите себе, — обратился к ней, заламывая руки, Кшепицкий, — пан председатель все еще колеблется.
— Видишь ли, Ниночка, это не так-то просто. А во-вторых, мне хорошо и здесь, в Коборове.
Нина просияла.
— Милый! Как ты добр ко мне! Но, Ник, я не такая эгоистка, чтобы во вред родине удерживать тебя в Коборове. Поступай по своему усмотрению, мне кажется — ты можешь спасти страну.
— Ты думаешь?
— Тебе лучше знать, в чем твой долг. Ради бога, не подозревай меня в снобизме, по я предпочитаю жить с тобой здесь, чем там, в Варшаве, называться супругой премьера. И все же… Мысль о том, что ты из любви ко мне лишишь государство своего руководства вызывает у меня беспокойство…
— Гм… — буркнул Дызма.
— Пан председатель, — заговорил снова Кшепицкий, поняв, что принципал склоняется к тому, чтобы принять предложение, — у меня возникла мысль: вскоре после того, как вы возьмете власть в свои руки, мы поедем в Лондон.
— Зачем? — с неудовольствием осведомился Дызма.
— Зачем? За займом. Кто другой не получит, а у вас там обширные связи. Наверно, не один из ваших оксфордских коллег занимает сейчас в Англии высокий государственный пост, играет важную роль в общественной жизни. А вдруг удастся получить заем?
Кшепицкий и не подозревал, что этими словами погубил все свои надежды.
Никодим нахмурил брови, сделал рукой знак, прося его замолчать.
«Да, — подумал он, — я совершенно забыл об этом… Как премьеру мне придется принимать разных там посланников… Может быть, даже ездить в Женеву. Правда, я могу взять переводчика, но тогда сразу обнаружится, что, кроме польского, я ни бум-бум… А тут еще этот паршивый Оксфорд!.. И, наконец, зачем мне все это?..»
Он поднялся со стула. Нина и Кшепицкий с беспокойством посмотрели на него.
— Так вот… я решил, — промолвил Дызма тоном непреклонной твердости, — я отказываюсь от поста премьера.
— Пан председатель, но…
— Никаких разговоров! Отказываюсь — и точка. Крышка!
Кшепицкий упал на стул. Нина, окаменев, замерла на месте.
Никодим поправил волосы, высоко поднял голову, открыл дверь.
В вестибюле тотчас воцарилась тишина, все вскочили с мест.
Не запирая дверей, Дызма подошел к доктору Литвинеку. Оглядев присутствующих, тихо сказал:
— Пан Литвинек, передайте пану президенту республики, что я благодарю за честь, но от поста премьера отказываюсь.
— Пан председатель!.. — воскликнул воевода Шеймонт и тут же смолк.
— Но почему же?! Почему?! — истерически закричала Пшеленская.
Дызма нахмурил брови.
— У меня есть основания, — ответил он деревянным голосом.
— Ваше решение бесповоротно? — спросил Литвинек.
— Всякое мое решение бесповоротно.
— Не соблаговолите ли вы, пан председатель, дать соответствующий письменный ответ главе государства?
— Могу написать.
Никодим кивнул и ушел в кабинет. Едва за ним затворилась дверь, как со всех сторон посыпались восклицания.
— Почему?! Не понимаю, почему!
— Но ведь это ужасно! Страна в отчаянном — да, да, в отчаянном положении! Право, я не знаю никого, кто бы мог занять это место.
Вареда кивнул.
— Обижен… Наверно, обижен тем, что, вопреки его предостережениям, погубили хлебный банк.
Внезапно в наступившей на какое-то мгновение тишине из-за двери кабинета послышался раздраженный голос Дызмы:
— Пишите, черт вас возьми, раз я говорю — пишите, и точка!
Защелкала пишущая машинка.
— Мне кажется, что на решение пана председателя повлияли главным образом его чувства, его любовь к моей племяннице, — начала пани Пшеленская. — Они обвенчались совсем недавно. А обязанности премьера поглощают едва ли не больше двадцати четырех часов в сутки. Пан Дызма — натура глубоко эмоциональная, хоть он и умеет скрывать это. Мы, женщины, понимаем в таких вещах.
— О да, — подтвердила графиня Чарская.
Рельф пожал плечами.
— По-моему, и дамы и полковник заблуждаются, притом глубоко заблуждаются. Насколько я могу судить по собственным наблюдениям за деятельностью председателя Дызмы, он не способен руководствоваться личной точкой зрения.
— Государственный муж с головы до пят! — воскликнул воевода Шеймонт. — Если он отказал, видимо, у него есть на это какие-то основания политического характера.
Но страна на грани катастрофы!
— Это нам так кажется, — улыбнулся воевода, — нам так кажется. Но, в сущности, дела не так уж плохи. Я уверен, что пан председатель, который в экономике разбирается лучше нас с вами, считает, что опасность еще не столь велика, чтобы лично спешить на помощь.
— Но ведь однажды он уже спас страну! Да еще с каким успехом!
— Это Цинциннат, — назидательно изрек воевода. — Он позволяет оторвать себя от плуга только в случае крайней опасности.
— Да, да! — воскликнула с экзальтацией одна из дам. — Он еще встанет у кормила и спасет отечество.
— Необыкновенный человек! — с ударением сказал воевода.
Вдруг из угла послышался протяжный, скрипучий смех, похожий на карканье вороны.
Никто до сих пор не обращал внимания на смолкнувшего Жоржа Понимирского, и потому никто не заметил его иронического отношения к событиям. Жорж слушал, слушал — и наконец не выдержал. Он смеялся, раскачиваясь на стуле.
— Над чем вы смеетесь? — с оскорбленным видом спросил его воевода.
Жорж внезапно, перестав смеяться, вскочил на ноги. Несколько раз пробовал было вставить в глаз монокль, но руки у него так тряслись, что это ему никак не удавалось. Его негодование достигло крайних пределов.
— Над чем? Не над чем, а над кем! Над вами смеюсь, над вами! Над всем обществом, над всеми моими дорогими соотечественниками!
— Пан Понимирский!
— Молчать! — гаркнул Понимирский, и бледное личико болезненного ребенка стало красным от бешенства. — Молчать! Sacristy! Над вами смеюсь! Над вами! Сливки общества!.. Ха-ха-ха… Так вот: ваш государственный муж, ваш Цинциннат, ваш великий человек, ваш Никодим Дызма — самый настоящий жулик, который водит вас за нос! Это негодяй, проныра, в то же время кретин! Идиот, не имеющий ни малейшего понятия не только об экономике, но и об орфографии. Хам без подобия элементарного воспитания. Присмотритесь к его мужичьей харе, к его плебейским манерам: остолоп, нуль! Клянусь честью, он не только в Оксфорде не был, но даже ни одним иностранным языком не владеет. Вульгарная, сомнительная личность с моралью карманного вора! Неужели вы не видите этого? Я неудачно выразился, что он водит вас за нос: нет, вы сами возвели эту скотину на пьедестал! Вы! Люди, лишенные всяких разумных критериев! Над вами смеюсь, дурачье! Чернь!..
Наконец ему удалось вставить в глаз монокль. Он окинул всех презрительным взглядом и вышел, хлопнув дверью.
Доктор Литвинек с испугом и изумлением переводил взгляд с одного лица на другое: у каждого на устах блуждала улыбка стыда и сострадания.
— Что это значит?! — спросил наконец доктор Литвинек. — Кто этот господин?
Ответила ему Пшеленская:
— Извините, пан директор, это мой племянник и шурин пана председателя. Обычно он бывает спокойным… В голове у него не все в порядке.
— Это сумасшедший, — пояснил воевода.
— Несчастный мальчик, — вздохнула графиня Чарская.
А-а, — улыбнулся Литвинек, — ну, разумеется, сумасшедший.
