шашки сели, честно и благородно.
Не все, конечно, с земли встали-то. У иных, как канат лопнул, — шаровары-брюки по швам разошлись, как тут пировать будешь. Кое-как, рукой подтянувши, до кустов добрались, а там бабы, которые на сражение издали смотрели, швейную амбулаторию открыли. Известно, ужу кажной бабы в подоле нитка-иголка припасена.
Кликнули к себе короли в павильон Лукашку.
— Что ж, молодец, дело свое ты справил. Чем тебя наградить, говори, не бойся. На красавице женить альбо дом с точеным крыльцом построить?
Высморкался Лукашка в тряпочку, во фронт стал, отвечает:
— Дом у меня везде. Где я нужен, там и мой дом. Красавицы мне не надо, из себя я мизерный, ей будет обидно. Да и мне она, человеку кроткому, не с руки. Соблаговолите лучше, ваше здоровье, приказ отдать по обоим королевствам, чтобы ребята птичьих гнезд не разоряли. Боле ни о чем не прошу.
Ухмыльнулись короли, обещали, отпустили его с миром. Блаженного дурака и наградить нечем…
Таким манером, землячки, сражение энто на пользу всем и пошло. У других от войны население изничтожается, а здесь прибавка немалая вышла. Потому, когда бабы по густым кустам-буеркам разбрелись — портки полопавшиеся на воинах пострадавших чинить, — мало ли чего бывает. Крестников у Лукашки завелось, можно сказать, несосветимое число…
Случай такой был на осенних вольных работах. Ко-пали солдаты у помещика бураки. Вот, стало быть, в один распрекрасный вечер ворочался солдат Кучерявый на своем топчане в хозяйской риге. Невтерпеж ему стало, надышали солдаты густо, — цельная рота, нет никакой возможности. Дневальный, к нему спиной повернувшись, устав внутренней службы долбит. Ночничок коптит. Чего ж зевать? Скочил он тихим манером с койки. шинельку в вещевой мешок прихватил, пошел искать себе спокою. Ходил-бродил и забрался в людскую баню, что на задворках стояла. Соломки в угол подбросил, умостился кое-как, притих и дремлет. Блохи огнем калят, да что ж, ужели из-за такой сволоты не спать?
Однако слышит, кто-то в вещевом мешке копается, — мышь не мышь, будто пес лапами скубет. Лунный дым пол заливает. Приклонил солдат голову, видит, зверь вроде древесной обезьяны. Откуль такому в Волынской губернии взяться? Глянул в другой раз, аж сердце зашлось: сверху рожки, снизу копытца, на пупке зеленый глаз горит. Подтянулся Кучерявый — солдат не кошка, некогда ему пугаться. Левую ладонь мелким крестом закрестил, изловчился и хвать за мохнатый загривок. Черт и есть, только мелкой масти, — надо полагать, из нестроевой чертовой роты самый лядащий.
— Ты чего, гад, в мешке шарил?
— Нитки, — говорит, — вощеной искал. Прости, служивый, дьявола ради.
— Зачем тебе, псу, нитки?
— Мышей летучих наловил взводному бесу на уху. А нанизывать, дяденька, не на что.
— Вот я тебе чичас нанижу.
Выудил из кармана трынчик, сыромятный шинельный ремешок, и, ладони не снимая, скрутил бесу лапки, как петуху на базаре. Встряхнул и сел сверху.
— Ндравится?
— Чему ндравиться? Дурак стоеросовый! Пользы своей не понимаешь.
И захныкал.
— Кака така польза? Чего врешь?
— Солдат врет, а черт как стеклышко. Ты б меня отпустил, я б тебе за это исполнение желания, как полагается, сделал.
— Надуешь, кишка тараканья.
— Ну, жди до свету. Может, я днем дымом растекусь, будешь, дурак, с прибылью. Чертово слово — как штык. Не гнется. Ты где ж слыхал, чтобы наш брат обещанья не сполнял. Ась?.. А между прочим, зад у тебя, солдат, чижолый. Чтоб ты сдох.
И опять захныкал.
Задумался Кучерявый. Чего ж пожелать? Сыт, здоров, рожа, как репа. Однако машинка у него заиграла, а черт тем часом перемогся, дремать стал — глаз на пупке, как у курицы, пленкой завело.
— Ладно! Что дрыхнешь-то? Тыт тебе не спальный вагон. Сполняй желания: желаю быть здешним помещиком. Поживу всласть, мозговых косточек пососу… Хоть на час, да вскачь. Делай!
Черт лапой пасть прикрыл: смешно ему, да обнаруживать нельзя.
— Что ж, — говорит, — вали… Удалось картавому крякнуть. Это ты, солдат, здорово удумал.
— А куда ж ты настоящего помещика определишь?
— Не твоя забота месить чужое болото. Подземелье у нас за дубняком есть: там и переспит, очумевши. А когда тебе надоест…
— Что ж тогда делать-то?
— Волос у меня выдери да припрячь. Подпалишь его на свечке — помещик опять на своем отоман-диване зенки протрет, а ты прямо к вечерней поверке на свое место встрянешь. Понял?
— И козел поймет. Только как бы мне за самовольную отлучку не нагорело. Фельдфебель у нас. брат… шутник.
— Эх ты. мозоль армейский. В помещики лезет, а наказаниев боится. Ну и сиди до утра, дави мои кости — хрен сухой и получишь.
Привстал Кучерявый, ладонь с загривка снял. Плюнул ему черт промеж ясных глаз. Слово такое волшебное завинтил — аж по углам зашипело: «Чур-чура, ни пуха ни пера… Солдатская ложка узка, таскает по три куска: распяль пошире — вытащит и четыре!» Зареготал черт и сгинул.
И смыло солдата, как пар со щей, а куда — неизвестно.
* * *
Наутро протирает тугие глаза — под ребрами диван-отоман, офицерским сукном крытый: на стене кокер — пастух пастушку деликатно уговаривает: в окне розовый куст торчит. Глянул он наискосок в зеркало: борода чернявая, волос на голове завитой, помещицкий, на грудях аграмантовая запонка. Вот тебе и бес! Аккуратный, хлюст, попался. Крякнул Кучерявый. Вошел малый, в дверях стал, замечание ему чичас сделал:
— Поздно, сударь, дрыхнуть изволите. Барыня кипит — третий кофий на столе перепревши.
— Ты же с кем, — отвечает солдат, — разговариваешь? Каблуки вместе, живот подбери.
— Некогда, — говорит, — мне с животами возжаться. Барыня серчает. Приказала вас сею минуту взбудить. Все дела проспали.
— Как барыню зовут-то?
Шарахнулся малый:
— Аграфеной Петровной. Шутить изволите?
— А тебя как кличут?
— Ильей пятый десяток величают. Кажная курица во дворе знает.
Спутался слуга. Помещик у них тихий, непьющий — барыня строгая, винного духу не допускала. С чего бы такое затмение?
Влез солдат в поддевку, плисовые шаровары подтянул, сам себе перед зеркалом рапортует:
— Честь имею явиться. Вас черти взяли, а меня на ваше место предоставили. Мурло только у вас не очень чтобы выдающее…
Умываться стал, Илья пуще глаз таращит. Где ж видано, чтобы благородный господин, в рот воды набравши, себе на руки прыскал и по роже размазывал. Однако стерпел. Видит, характер у помещика за ночь как быдто посурьезнее стал.
— Зубки изволите забыть почистить.
— Я тебе почищу, будешь доволен. Полуоборот на-пра-во! Показывай, хлюст, дорогу, забыл я чегой-то.
Одним словом, взошел он в столовую комнату. Помещение вроде полкового собрания, убранство, как
