– Выбирай, граждане! – призывает Митрич, и толпа снова заработала локтями.
Наконец приживил к груди покупку мужчина с расстёгнутой рубахой:
– За сколько порадуешь?
– За двадцать пять!
– Поубавь, Mитрич. Я не рыжий.
– Ну, по рукам. Восемнадцать! Где наше не пропадало!
– Пиши в свою тетраденцию.
Поросят «отпускали в кредит».
Толпа снова наступает на сани.
И снова гудит ласковая мольба:
– Тише, черти. Живьём задавите.
За какие-то полчаса бригадир Пётр Дмитриевич Кишик сплавил с молотка двенадцать колхозных поросят.
Народ растекался со стихийной ярмарки с визжащими покупками.
Мужику с расстёгнутой рубахой, видно, очень пришлось ко двору существо с пятачком, и он нежно посадил его за пазуху. Сказал:
– Хорош… Смирный.
Коробейник Кишик сияет.
Я пристаю с интервью.
У него падает бесшабашный тонус.
Он конфузливо отнекивается от славы.
– Зачем освещать?
И так доверительно:
– Выбракованных рассовал. Сдал под пашню… Могет, последний раз пищали…
– !?
– Tут ничего кислого. Вы покупали поросят? А я покупал. Купишь, бывало, в Ряжске – ничего. Принёс в мешке домой – отпевай! Дело базарное. Вот…
1963
Иногда в голову приходят такие умные мысли, что чувствуешь себя полным идиотом.
Б. Крутиер
В конце квартала бабушка взяла да и приказала долго жить.
Юная внучка Зина Ермошина ударила челом перед Кудрявцевым: отпустите на бабушкины проводы.
Цеховой отец оскорбился:
– У меня тоже, слава Богу, умирали! Но я по похоронам не скакал. Пахал, а не ручкой с мавзолея махал! План давить кто будет?
Пришелица с какой-то дерзостью противилась.
Начальник смекнул, что усопшая не явится на него с жалобой в местком, и авторитетно рубнул:
– Нет! До конца месяца – три дня. Пожалуйста, покидай она нас первого – отпускаю тебя хоть на полмесяца. Да не сейчас. А то ты погребёшь и бабушку, и план цеха. Бабушке первого не отчитываться!
Думаю я над этой катавасией, и видится мне повеленье Кудрявцева:
«В связи с тем, что цех систематически берёт план штурмом в последнюю декаду, приказываю: личные мероприятия рабочих – регистрации брака, свадьбы, похороны, дни рождения, именины – проводить только в первой половине месяца, дабы потом быть вдвойне мобилизованными на отдачу общественно-полезному труду».
1963
Смешно лукавить там, где серьёзно врут.
Г. Малкин
Жили-были Витёк и Ванёк.
Не в тридевятом царстве, энном государстве, а в Триножкине.
На заре туманной юности полюбили «королеву».
Стали квадраты рисовать.
Поле – холст. «Беларусь» – кисть.
Стройная «королева» тянулась в небо, будто с выси хотела поведать, какие чудные у неё поклонники. Под ветром гимны пела им.
По осени слух о триножкинских кудесниках докатился до тружеников газетных полос.
Розовые краски мрачнеют, обстоятельства требуют явить колхозного отца Пенкина.
Жил Константин Михайлович без хлопот.
Да тщеславье подкузьмило.
Род людской не ломает копьев над проблемой, зачем человеку голова. Конечно, не только для шляпы.
Начался думающий процесс.
От нежно-розовой перспективы Константин Михайлович чуть не задохнулся и спустил тайную руководиловку: носить Ивана Матюшина на pукax, пока не вынянчим областную звезду!
Завертелись колёсики и винтики агрегата «Маякоделатель».
Первый продукт – моральный харч.
На сходках при случае и без оного Ивану запели дифирамбы. Герой нашего времени! Крой, братва, жизнь по Матюшину!
Парень клюнул.
Стали подсовывать кусочки полакомее.
Пришёл в колхоз новый трактор – Матюшину! Новый культиватор – опять Матюшину! Новый комбайн – только Матюшину!
За полтора года он надменно рисовался на двух только что с конвейера «Беларусах».
А Виктор Ларкин семь лет трясётся на одном рыдване.
Но есть порох в Викторовых пороховницах!
Завязался негласный бой правды и кривды.
По одну сторону Матюшин и колхозная свита нянек, по другою – Ларкин.
Как маякоделатели ни садились, а в музыканты не сгодились.
Осень щедрее вознаградила Ларкина.
Немая сцена в правлении.
Подумать!
Какой-то Ларкин – всем руководящим миром ни обойти, ни объехать!
Ну уж!..
Проплакала осень дождями.
Продрогла зима на ветру.
Заулыбалась солнечно весна.
Не улыбались только Иван и Виктор.
Матюшин зеленел от зависти.
Опять у Ларкина не кукуруза, а лесище!
Правленцы в момент сориентировались, и агроном Галина Лебедева безо всякой ловкости рук перенесла этикетку с 35-гектарнаго ларкинского леса на чахоточный островок Матюшина.
– Почему? – спросил Виктор председателя на комсомольском собрании.
Пенкин прикинулся шлангом. Не слышит.
Глухому можно позвонить и дважды.
– Так почему?
– Так надо! – громыхнул Пенкин.
Тут был и Матюшин. Он – комсорг.
Неосмотрительному критику воздали по полной программе.
По весне правление заключило с Ларкиным договор, обязуясь создать все условия.
Создало!
Не пустило сеять. Заставило парня возить барду.
Kак же далеко забрели очковтиратели, расчищая скользкую дорожку к липовой славе.
– В раздрае с обменом я ни при чём, – умывает руки Пенкин. – Это агроном!
Лебедева нудно распинала правду-матку, высосанную из тощего мизинца. Под конец махнула рукой:
– А! Кто ж его знал, что раскусят!
Чёрт с ними, с портфеленосцами!
Их ещё как-то можно понять в зоологической потуге расшибиться, но ослепить.
А Иван Матюшин?
Как он оказался погремушкой в их руках? Как мог заразиться звёздной чехардой и податься в светила, загребая труд даже друга, с которым рос с пелёнок?
Он что, Иван, не помнящий родства?
20 июня 1963
Любовь – это такое чувство, от которого лишаются ума и те, у кого его нет.
Г. Ковальчук
Была она одна, а их было двое тёзок.
Ах, как любил её шофёр Витя-1!
А студент Витя-2!
Горячей, чем Ромео Джульетту!
Юная ветреница Ксюня Ястребок ведала: ревнивцы – доведись им встретиться! – так могут схлестнуться, что при ней засветится вакансия сердечного страдальца.
Эта перспектива её ничуть не восхищала, а потому зарубила на носу: отвечать взаимностью чичисбейкам только с разных широт. Их стёжки никогда не пересекутся!
Шофёр, местная любовь, баловал изысканным вниманием. О! Он ни перед чем не останавливался на подступах к сердцу красавицы.
Студент, «прибалтийский зайчик», письменно зондировал её сердце.
Знали бы, что палили по одной мишени…
Они любили.
И – она!
Ксюня, постигшая искусство нравиться, без удержу околдовывала воздыхателей. Богатый ассортимент женихов – богаче предсвадебный выбор!
Молодые пощипались.
Шофёр в сердцах укатил в командировку – дать улечься буре.
Едва присела пыль за машиной, как Ксюня, оскорблённо шмыгая напудренным носиком, понеслась на телеграф.
Ей так срочно загорелось замуж – аж губа трамплином поднялась!
«Витя зпт приезжай зпт если хочешь счастья тчк»
«У жениха был пришибленный вид: на него пал выбор».
Студент на радостях козлинул[6] и завертелся белкой в колесе.
Перевёлся в заочники, устроился на завод – молодая жена не будет работать! – и, сломя голову, усвистал в Сасово к Ксюшеньке за гарантированным счастьем.
Расписались в пятницу.
Свадьба – в воскресенье.
В субботу молодые пойдут в техникум за её кооперативным дипломом.
Студент ждал у газетного киоска, беспокойно долбил глазами часы.
Она засеменила на заветный угол.
В десяти шагах от встречи её нечаянно запеленговал возвращающийся из командировки шофёр.
Видимо, он прекрасно был осведомлён о революционном перевороте в душе своей шикаристки и потому погрозил пальцем. Смотри мне, коза необученная!
Жеманница удивлённо вскинула крашеную удлиненную бровь, демонстративно подняла голову. Секунда – она продефилирует мимо к тому, что ждёт за поворотом.
Тут сообразительный простак примирительно протянул ручки.
У Ксюши подкосились ножки.
– Милый! – шлёпнула она верхней губкой и попутно подумала: этот Витя самый родной! А рижанин… Ну нафига козе этот рябой баян?
Грузовик норовисто рванул.
Горький студент с минуту оторопело смотрел вслед машине. Он готов провалиться сквозь землю. Затопал ногами – асфальт не расступался.
Однако невеста почему-то не шла из головы.
Побрёл он к ней домой.
– Она ж… к тебе… – всплеснули руками домочадцы. – Попали мы с тобой в непонятное… Мы отдали её тебе под загсовскую расписку? От-да-ли. Всё честь по чести… Сам же видишь, мы не гоним тюльку косяком. И при чём тут теперь мы? Ну она ж, етишкин козырёк, к тебе пошла!
