— Помню.
— По-моему, Лидия Михайловна, мы ошиблись.
— Почему вы так думаете?
Владимир Сергеевич встал с кресла и горячо заговорил:
— Если бы он был карьерист, какой-нибудь проходимец, маменькин сынок… Это же рабочий парень, бывший солдат, сын погибшего па фронте солдата.
Я решила подразнить профессора:
— Все это верно, но не дает никаких оснований для приема в партию. Таких много…
Владимир Сергеевич из-под очков посмотрел на меня с явным недоумением:
— Вы это серьезно? Выходит, по-вашему, молодого рабочего, хорошего производственника, заочника института, будущего инженера нельзя принять в партию? Почему?
— Я не сказала вообще. Я имею в виду Грохотова. И потом, если он бы сам хотел стать членом партии, он бы вел себя по-другому, объяснил бы свое поведение…
Я говорила все это, думая о том, каким же сухарем, наверное, считает меня сейчас профессор.
— А он молчал, со всем согласился, — продолжала я.
— Правильно! Согласился. Почему он согласился, вы подумали? Он согласился потому, что относится к партии по-настоящему, считает свои небольшие «прегрешения» огромными. Если бы он был карьерист, он бы сразу покаялся, заверил, наговорил бы черт его знает что. Я смотрел на него и думал: «Хороший человек! Будет отличным коммунистом!» Или я потерял способность разбираться в людях.
— Почему же вы не выступили?
— Я сам себя об этом спросил. Почему? Телятников вабил нас фактами — недисциплинирован, индивидуалист, о взносах, допускает брак… А домой приехал, подумал — да разве это факты? Пропустил два дежурства в дружине, но разве это в человеке главное? Поторопились мы, поторопились…
— Ваше предложение?
— Вернуться к этому делу еще раз.
— У меня только что была Нижегородова. Сказала то же самое.
Профессор счастливо улыбнулся:
— Видите, я не один. Между нами, Семен Максимович с вами об этом тоже хочет поговорить.
— Заговор против первого секретаря, — пошутила я.
— Нет, сговор, — отшутился профессор. И серьезно, без улыбки добавил — Для того чтобы партия получила еще одного хорошего бойца, я готов драться.
— В том числе и со мной?
— В том числе…
— Спасибо, — сказала я.
— За что? — слегка растерялся Владимир Сергеевич.
— За то, что укрепили меня в моих мыслях. Я и сама думала об этом.
— Я очень рад… Очень. И не только за Грохотова. За себя. За то, что не обманулся в вас…
— Мы не в театре.
— Слушаю. Учту «директивное указание».
В этот день все словно сговорились напоминать мне о Грохотове. С председателем внештатной комиссии по приему Таисией Васильевной мы, когда есть возможность, «закрываемся» на часок накануне заседания бюро.
На комиссии присутствует кто-либо из секретарей, но я всегда еще раз тщательно проверяю свою «боевую готовность». Каждый раз я испытываю большое удовольствие: какие замечательные люди идут в партию. Да и Таисии Васильевне очень приятно «давать характеристики», как она говорит.
— Сегодня опять почти одна молодежь. Несколько студентов, девчат с механического, два молодых кандидата наук и один даже доктор, хотя ему всего двадцать шесть лет… Интересная у него судьба — во время эвакуации потеряли его где-то около Казани. Отец с матерью были на фронте и узнали о пропаже сына только после войны — тетка скрывала от них эту беду. Сначала он воспитывался в детском доме, затем его забрала оттуда вдова летчика, Героя Советского Союза. Лет пять назад отец и мать нашли его. И теперь у него две матери… Обменяли квартиры и живут в одном доме. Правда, интересно?
Закрывая свою объемистую папку, Таисия Васильевна сказала:
— А с тем парнем с комбината, с Грохотовым, ошибка…
Если вам в течение одного дня без конца будут повторять, что вы ошиблись, даже самый спокойный, рассудительный человек может воспламениться. Признаюсь, от слов Таисии Васильевны я немножко взъерошилась.
Но я тут же подумала — об ошибке говорить мне будут до тех пор, пока мы ее не исправим. И я, не дослушав Таисию Васильевну, сказала ей:
— Да, да. Я вас очень прошу, займитесь, пожалуйста, этим делом.
Она охотно согласилась:
— С удовольствием.
Кстати, о двух словах: «прошу» и «пожалуйста». Я вполне согласна, что это волшебные слова. Я никогда ни одному работнику райкома не говорю: «Я требую», так как давно убедилась, что «прошу», «пожалуйста» действуют гораздо сильнее. Не действуют волшебные слова только на инструктора Митрофанова. Бывший наш секретарь Виктор Павлович говорил:
— С ним надо построже.
А я, поручая ему разбираться в деле Грохотова, кажется, забыла об этом.
Мой Алеша на партийном учете в другом районе, но он шутя говорит, что мог бы с успехом выступать у нас на собраниях актива и основательно критиковать первого секретаря: ничего не поделаешь, не могу же я не делиться с ним всем тем, что мне так интересно и дорого. Я ведь тоже хорошо знаю, что делается у Алеши в институте.
Когда-то Таня, возвращаясь вечером домой и слышав наш разговор, спрашивала:
— Заседание ученого совета еще продолжается?
А сейчас Танюшка шутит:
— Заседание бюро еще не закончилось?
Каюсь, свой первый доклад на пленуме райкома, посвященный воспитательной работе среди молодежи, я до утверждения его членами бюро показала Алеше. Он прочел и совершенно серьезно, без всякой шутки, спросил:
— Не обидишься, Лида? Доклад средний. Слушать будут, но запоминать нечего. Все гладко, все чистенько. Но вы же не для «галочки» пленум проводите…
Доклад я переписала заново.
Возможно, я поступаю неправильно, иногда советуясь с Алешей, может быть, я не вправе посвящать его в наши дела, но я знаю его честность, принципиальность — дурного он мне не посоветует, не такой он человек.
Рассказала я ему и о Грохотове и даже спросила:
— Как бы ты поступил?
Алеша засмеялся:
— Ты как Мишка. Задачу еще не решил, а в ответ уже смотрит. Что я могу сказать? Я же не видел этого парня, не говорил с ним…
Мы даже поссорились немного. Правда, ссоримся мы не надолго, самое большое на полчаса,
Я никогда не забуду печальный, осенний день 1944 года. Я пришла домой раньше мамы и вынула из почтового ящика газеты. Письмо упало на пол. Как я обрадовалась! А письмо было не от папы…
Папа лежит на высоком перевале неподалеку от Банска-Бистрицы.
В позапрошлом году я с делегацией строителей была в Братиславе и только заикнулась о могиле отца, как наши любезные хозяева отправили меня на «татре» в Банска-Бистрицу. Стоял удивительный, тихий, даже торжественный осенний день. Сначала я с удовольствием слушала переводчика Лацо Спевара, он очень хорошо рассказывал о Словакии. Потом он деликатно умолк, вспомнив, очевидно, куда н зачем мы едем.
К перевалу добрались затемно. Шофер Иосиф остановил машину, и Лацо сказал, что дальше мы пойдем пешком.
Мы шли по широкой дорожке, усыпанной гравием, и он тихо поскрипывал у нас под ногами.
Я не знаю, откуда появились сотни зажженных восковых свечей, — в спокойном, почти неподвижном воздухе они горели ярко, маленькие язычки тянулись вверх и, казалось, перемигивались между собой. Потом я разглядела на могилах множество цветов. Лацо объяснил, что сегодня день поминовения усопших и по всей стране на кладбищах горят свечи. Словаки в этот день не забывают и своих русских братьев, погибших в боях за свободу и независимость Чехословакии.
Я и сейчас помню Лацо Спевара, его глуховатый голос, помню, как наш шофер Иосиф снял кепи и опустился на одно колено, помню темное небо все в звездах, помню, как подъехали на велосипедах молоденькие девушки и привезли свежие цветы.
Я думала, что папа лежит в братской могиле, а Лацо подвел меня к засыпанному цветами холмику с небольшой мраморной табличкой:
Гв. майор Михаил Иванович Нестеров
15-II-1906 — 14-X-1944
Наверное, оттого, что последний раз я видела отца с большой бородой, он всегда представлялся мне пожилым, а вот здесь у его могилы, я вдруг поняла, каким молодым, в сущности, он погиб — ему было всего только тридцать восемь лет, на год меньше, чем мне сейчас. Лацо и Иосиф молча отошли, они хотели, чтобы я осталась одна. Я присела на скамеечку. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как тает воск на свечах. А я думала и думала об одном: какое бессмысленное и жестокое дело война.
Вскоре приехали на велосипедах парни, и тоже с цветами, и я слышала, как Лацо и Иосиф не подпускали их близко. И хотя они говорили почти шепотом, я поняла, что Лацо уговаривал парней подождать, пока я пе встану. Он сказал им: «Здесь лежит ее отец!» И когда я шла к машине, парни, как по команде, обнажили головы и торопливо сказали: «Добрый вечер, пани…»
