как наешься, рассказывай дальше. Ну, сова косточку последнюю обглодала да Шарику все и выложила. Честная. дрянь, оказалась… Как, мол, король со свитой квас выдули да как колдунок с отчаянной злости наговор на кротовьей костке сделал, все королевство речи лишил… Дал я Шарику за умственность молока похлебать да и надоумил его: сова к вечеру пять оголодает, стащи-ка ей куренка, да сразу не давай — подразни. Авось она. на цепи сидя, со злости на колдуна и проговорится, хохлатая шкура, насчет средствия, как язык-то во всем королевстве опять разговорным концом обернуть… Как по-писаному, ваше величество, все и вышло. Сымайте с вашего королевского пальца кольцо с печатью, дайте мне его на малое время. Завтра к обеду авось все и загалдят, а пока более ни об чем докладывать не могу.
Обнял король Федьку, в небритую скулу его безмолвно чмокнул, кольцо с пальца снял, сам Федьке сладкий пирог на вилке подносит… Полное, стало быть, доверие оказал.
Ранним утром обскакал Шарик, обрыскал все королевство: «Сходись все на базарную площадь, хозяин Федька вас лечить будет». Слетелся народ, как мухи на патоку, — голова к голове, будто маковки. Король с семейством да первые чины за ним кольцом. А Федька старается: под котлом посередь базара костер развел, разварил кротовую костку. Потом огонь загасил, дал во де остынуть маленько, на бочку стал, печать показал да как гаркнет:
— Королевской властью приказываю, чтоб на короткий срок предоставили мне самую болтливую во всем королевстве допрежь беды бабу! Вреда ей не будет, одно удовольствие… Только правильно, голуби, выбирайте, чтоб ошибки не вышло.
Вскипел тут бесшумно народ, стали то одну, то другую выпихивать — бабы упираются, галки с крыш смеются, толку ни на грош. Взяли тут бабы дело в свои руки, пальцами туда-сюда потыкали, выхватили перекуп ку одну базарную, сырую бабеху в полтора колеса в об хвате… Подтащили к Федьке, головами показывают: честно, мол, выбирали — болтливей ее ни одной сороки не было…
— Ну, мать. — говорит Федька, — скидывай лишнее, лезь в котел. Да не бойся, не щи из тебя варить буду, только попаришься.
Перекупка туда-сюда метнулась, да не уйдешь. Подхватили ее бабы под рукоятки, тыквы у нее от волнения разболтались… Смехота!
— Да ладно уж, — смилостивился Федька, — сорочку на ей оставьте, и в сорочке искупается. Что ж нам на ее вдовий балык любоваться…
Бухнули ее в теплый котел, аж до колокольни брызги долетели. Окунул ее Федька раза три, выудил, крякнул да на спине вон и выволок. Сушись, ласточка, навар в котле, подол на земле.
Размешал он варево, скомандовал всему населению — от короля до лохматого нищего — к котлу подходить да каждому по чарке бабьей настойки — на кротовой костке — и поднес… Морщились некоторые — скус-то не курочкой отдает, однако говорить хочешь — не откажешься.
И вот враз, чуть последнему грудному младенцу последнюю чарку хлебнуть дали — весь базар заголосил-загалдел, аж до неба докатилось. А из лесу скотина да прочая живность откликается — домой идут. Разговор-то у них, всех скотов, сразу и замкнулся: корова мычит, петух кукарекает, как по расписанию Божьему полагается.
Обступил тут народ Федьку кучей, король ему десятку сует, королева — поясок, с себя снявши, презентует. А Федька-то тут, братцы, и онемел, опять вровень с бессловесной тварью в свое состояние вернулся…
Королева заахала, народ соболезнует: всех спас, а сам назад подался… Спрашивают его — нет ли для него, Федьки, особливого средства? А он, шут, только смеется да на знаках что-то показывает.
Тут-то молодой королевич и пригодился: на паль-цах-то он очень хорошо понимать стал.
— Вещь в том, — говорит, — что ежели эта баба, которую он искупал, с первого новолунья ради него трое суток добровольно молчать согласится — тогда и к Федьке словесность навсегда вернется.
Подтащили тут мокрую перекупку, просят ее. умоляют, а она как раскатилась:
— Бабку его под пятое ребро!.. Чтоб я?! Да ради него? Ради срамника-то этого, который меня, стародавнюю вдову, в натуральном виде при всех разбандеролил? Ни минуты не помолчу, ни полминуточки, ни вот на столечко…
И пошла кудахтать… Так весь базар и грохнул. Рассмеялся Федька, русой башкой тряхнул, через королевича объяснил: и без речи, мол, обойдусь, не привыкать стать. Королевское семейство да весь народ вызволил — на королевскую десятку с товарищами выпью… А баба эта пусть мою разговорную порцию себе берет… Авось не лопнет.
Проживал в Полтавской губернии, в Ромейском уезде, штабс-капитан Овчинников. Человек еще не старый, голосом целое поле покрывал, чин не генеральский — служить бы ему да служить. Однако ж пришлось ему в запас на покой податься, потому пил без всякой пропорции: одну неделю он ротой командует, другую — водка им командует.
В хутор свой, как в винный монастырь, забрался, чересполосицу монопольную бросил, кажный день стал прикладываться. Русская водочка дешевая, огурцы свои, дела не спешные — хочешь, умывайся, не хочешь, и так ходи. Утром в тужурку влезет, по зальцу походит — в одном углу столик с рябиновой, в другом — с полынной… Так в прослойку и пил, а уж как очень с лица побуреет, подойдет к окну да по стеклу зорю начнет выбивать, пока пальцы не вспухнут.
Компании себе никакой, однако, не составил. Батюшка по соседству трезвенный оказался: даже отворачивался, когда мимо проезжал, потому на всех подоконниках у господина Овчинникова наливки так и играли. Прочие тоже опасались — штабс-капитан пил беглым маршем, интервалы короткие. Который гость отстанет, догонять должен, а не то коленом в мякость — поди подавай рапорт румынскому королю.
* * *
Сидит это он как-то летом один, скворца хромого пьяным хлебом кормит — оммакнет в рюмку да птичке и поднесет. Все ж веселее, будто и не один пьешь. Скворец у него крепкий оказался: гусей пьяными вишнями споил — облопались, в одночасье подохли… Собака благородной масти. Штопор по прозванию, сбежала. Кажный сбежит, не только благородный, ежели ему в глотку чистый спирт без закуски капать.
Сидит это господин Овчинников, а время около полуночи было. Сам с собой в зеркале чокается: «Ведь здоров, сукин племянник! — Покорнейше благодарю!» и рюмку на лоб… Вгонит ее в нутро, будто карасином давится, а сам новую цедит. Уж и зорю по стеклу не выбивал. пальцы набрякли. Только нацелился по двенадцатой, а может, и по шешнадцатой пройтись, глядь, из бутылки малиновая жилка ползет. Жилка за жилкой, сустав за
