открытка из Грасса, высочайший рескрипт за подписью Бунина:
— Придворный льстец, Но молодец!
* * *
Автор к автору летит.
Автор автору кричит:
Как бы нам с тобой дознаться,
Как бы нам с тобой издаться?
Отвечает им Зелюк:
Всем, писаки, вам каюк!
Отвечает им Гукасов:
Не терплю вас, лоботрясов!
Отвечает Имка: Мы Издаем одни псалмы!
Шутливая пародия эта, написанная не присяжным юмористом, а самим Ив. Ал. Буниным, метко отражала положение книжного дела в эмиграции.
Меценаты выдыхались, профессиональные издатели кончали банкротством, типографы печатали календари.
И вдруг — среди бела дня — сцена заклинания духов.
Словно из-под земли вырастает дух Корнфельда, который в Петербурге издавал первый «Сатирикон».
Дух тщательно выбрит, тонзура, как у католического прелата, глаза играют, галстук бабочкой, одышки никакой.
Время — деньги, разговор вплотную, ни вздохов, ни придаточных предложений.
— Решил возобновить «Сатирикон», хотите быть редактором?
— Идея гениальная, а редактором будете вы сами.
— Почему же не вы?
— Потому что дорожу отношениями и не хочу их портить.
Корнфельд опешил:
— Помилуйте, какой же я редактор? В издательском деле, в книжном, в художественной части, в обрамлении я, можно сказать, собаку съел. Но взять на себя редактирование, нет, не чувствую себя в силах…
— Скромность подобна плющу, который опутывает ветки молодости… А так как вы уже не молоды, то скромность ваша ни к селу ни к городу. Кроме того, вспомните, что сказал наш общий друг Ленин: «И любая кухарка может управлять государством».
А редактировать журнал тем более!
— Спасибо за кухарку! — обиженно протянул в нос прелат с бабочкой, но после третьей рюмки Мартелля — три звездочки, modus vlvendi, или, как переводили бурсаки из Квитко-Основьяненко. мода на жизнь, была установлена: редактором-издателем будет Корнфельд, то есть портить отношения с братьями-писателями и художниками — его дело, а внутренняя работа будет лежать на мне.
Состав сотрудников блистал всеми цветами радуги.
Чтоб не портить отношений, были привлечены академики, лауреаты, переводчики, беллетристы, поэты, и даже земские статистики, и приват-доценты, которые за границей сами произвели себя в профессора.
Из старых сатириконцев оказались налицо всего трое — Влад. Азов, Валентин Горянский и Саша Черный.
Остальные тоже сами произвели себя в юмористы.
Художники и рисовальщики откликнулись с величайшей живостью.
А. Н. Бенуа, И. Я. Билибин, Добужинский, Стеллецкий, Шухаев, Ал. Яковлев, Терешкович, Пикельный. Серебряков и главный застрельщик, талантливый, блестящий Икс, который свои литературные произведения подписывал именем Тимирязева, а под рисунками и карикатурами ставил другой псевдоним — Шарый.
Настоящая фамилия его была куда звучнее, и слава была прочной, а наличие псевдонимов объяснялось иными соображениями…
Была весна. Апрель. На больших бульварах одурявший запах золотых мимоз, привезенных из Ниццы, парижских фиалок, розовых гвоздик.
Первая страница первого номера посвящена безвременно ушедшим Петру Потемкину и Аркадию Аверченко.
Разве мог он знать и чаять.
Что за молодостью дерзкой
Грянет страшная гроза —
Годы темного разгула.
Годы горького скитанья,
И что все засыплет пепел —
И улыбку и глаза.
Стихи были посвящены покойному Аверченко. Написал их Саша Черный. А через короткое время хоронили его самого.
* * *
На долю «Сатирикона», третьего по счету, выпал большой и заслуженный успех.
Так выражались не только рецензенты, но и вся именитая и знаменитая литературная табель о рангах и просто обыкновенные смертные, платившие три франка золотом за отпечатанный на отличной бумаге номер.
Рисунки Бенуа, Шухаева, Добужинского, старый Петербург, стихи Агнивцева — «Подайте Троицкому мосту, подайте Зимнему дворцу…» — русская ностальгия неизбежно врывалась в веселый, не совсем, впрочем, беззаветный смех.
Графическая сатира таинственного Шарого была и просто замечательна.
Его портреты вождей, матроса Дыбенко, Троянский конь. Яблочко, школа дипломатии, эмигрантский вариант дяди Вани, Чарли Чаплина у подножия Сфинкса, с пояснением — «Великие Немые» — все это. конечно, войдет в маленькую историю, в большую хрестоматию подлинного не смеха, а юмора.
Много остроты и верного чутья было в неожиданных по теме и трактовке рисунках Гросса и Пикельного.
Много прозы, как всегда занятной, но уже дышавшей раздражением и усталостью, аккуратно поставлял из своего итальянского убежища А. В. Амфитеатров.
Отлично писал в манере Гофмана Валентин Горянский.
Как всегда, мудрил и мудрствовал А. М. Ремизов.
И упорно подражал самому себе Вл. Азов.
Стихов была бездна, все они были, вероятно, совершенно гениальны, так как на следующий день их уже никто не помнил.
Пытался грешить пером Никита Валиев.
Так называемые юморески, весьма, впрочем, милые, давал Н. Н. Евреинов.
Грешил стихами и прозой и я сам, подписывая прозу неизвестно почему К. Страшноватенко.
Очевидно, удачны, потому что запомнились, были анонимные пояснения под некоторыми карикатурами и рисунками.
Под анонимом следует разуметь плод коллективного творчества. Помню чудесный фотомонтаж Шарого. изображавший С. В. Рахманинова в ореоле славы, и подпись к нему:
Руками громы извлекаю.
Ногой педали нажимаю.
Я — Рах! Я — Ма! Я — Ни! Я — Нов!
На другом рисунке похоронная процессия, за гробом идут две равнодушные фигуры, и одна другую спрашивает:
— Как вы думаете, попадет он в царствие небесное?
— Не думаю… для этого он слишком застенчив.
Или вот еще замечательная карикатура того же Шарого:
«К уразумению смысла русской эмиграции». Сидит в кресле Илья Ильич Обломов. На коленях у него уцелевший экземпляр «Столицы и усадьбы», а в руках похожая на свастику большая буква Ять.
По лицу текут слезы. А пояснение такое:
О славном прошлом воздыхает
И Ять слезами обливает…
Или еще. Рисунок Шварца — современная Клеопатра.
Голая, жирная, розовая, глаза прищурены, в ателье пусто и неуютно. Под рисунком подпись:
«Какая тоска… Ни Цезаря, ни Антония — одни художники!»
Всего, конечно, не вспомнишь, а и вспомнишь — не перескажешь.
Но бился в этом третьем «Сатириконе» живой пульс, и отличное было у него кровообращение, и мог бы он жить и жить, а вот что-то около года просуществовал и потом взял и помер.
Друзья говорили — денег не хватило, враги говорили — юмор был, а юмористов как кот наплакал.
Плакал он, очевидно, недолго, и сдается мне, что на этот раз враги были правы.
* * *
Несмотря на твердо укоренившееся мнение, что дубовый листок, оторвавшийся от ветки родимой, должен непременно засохнуть и превратиться в пыль, равно как обречен на гибель и разложение каждый покинувший родную почву и подпочвенные пласты честный писатель, — кстати сказать, о
