Но вот визг и песнопение смолкло в монастыре — видно, устали черти, передых взяли. Монахи отошли от забора… И тут вдруг вылез из канавы стражник-монах и пошел с пьяных глаз на свое былое место.
— Ну-ка, брысь! — сказал он черту. — Ты как здесь?
Черт-стражник снисходительно улыбался.
— Иди, иди, дядя, иди проспись. Отойди!
— Эт-то што такое?! — изумился монах. — По какому такому праву? Как ты здесь оказался?
— Иди проспись, потом я тебе объясню твое право. Пшел!
Монах полез было на черта, но тот довольно чувствительно ткнул его пикой.
— Пшел, говорят! Нальют глаза-то и лезут… Не положено подходить! Вон инструкция висит: подходить к воротам не ближе десяти метров.
— Ах ты, харя! — заругался монах. — Ах ты, аборт козлиный!.. Ну, ладно, ладно… Дай, я в себя приду, я тебе покажу инструкцию. Я тебя самого повешу заместо инструкции!
— И выражаться не положено, — строго заметил черт. — А то я тебя быстро определю — там будешь выражаться, сколько влезет. Обзываться он будет! Я те пообзываюсь! Иди отсюда, пока я те… Иди отсюда! Бочка пивная. Иди отсюда!
— Агафангел! — позвали монаха. — Отойди… А то наживешь беды. Отойди от греха.
Агафангел, покачиваясь, пошел восвояси. Пошел и загудел:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная…
Черт-стражник захихикал ему в спину.
— Агафангел… — сказал он, смеясь. — И назовут же! Уж скорей — «Агавинус». Или просто — «Вермут».
— Што же это, братцы, случилось-то с вами? — спросил Иван, подсаживаясь к монахам. — Выгнали?
— Выгнали, — вздохнул один седобородый. — Да как выгнали! Пиночьями, вот как выгнали! Взашей попросили.
— Беда, беда, — тихо молвил другой. — Вот уж беда так беда: небывалая. Отродясь такой не видывали.
— Надо терпеть, — откликнулся совсем ветхий старичок и слабо высморкался. — Укрепиться и терпеть.
— Да что же терпеть-то?! — воскликнул Иван. — Что терпеть-то?! Надо же что-то делать!
— Молодой ты, — урезонили его. — Потому и шумишь. Будешь постарше — не будешь шуметь. Што делать? Што тут сделаешь — вишь, сила какая!
— Это нам за грехи наши.
— За грехи, за грехи… Надо терпеть.
— Будем терпеть.
Иван с силой, зло, стукнул кулаком себя по колену. И сказал горько:
— Где была моя голова дурная?! Где она была, тыква?! Я виноватый, братцы, я виноватый! Я подкузьмил вам. На мне грех.
— Ну, ну, ну, — стали его успокаивать. — Что ты? Эка, как тебя сграбастало. Чего ты?
— Эх-х!.. — сокрушался Иван. И даже заплакал. — Сколько же я на душу взял… за один-то поход! Как же мне тяжко!..
— Ну, ну… Не казнись, не надо. Что теперь сделаешь? Надо терпеть, милок.
Тут вышел из ворот Изящный черт и обратился ко всем.
— Мужички, — сказал он, — есть халтура! Кто хочет заработать?
— Ну? А чего такое? — зашевелились монахи. — Чего надо-то?
— У вас там портреты висят… в несколько рядов…
— Иконы.
— А?
— Святые наши, какие портреты?
— Их надо переписать: они устарели.
Монахи опешили.
— И кого же заместо их писать? — тихо спросил самый старый монах.
— Нас.
Теперь уж все смолкли. И долго молчали.
— Гром небесный, — сказал старик монах. — Вот она, кара-то.
— Ну? — торопил Изящный черт. — Есть мастера? Заплатим прилично… Все равно ведь без дела сидите.
— Бей их! — закричал вдруг один монах. И несколько человек вскочило… И кинулись на черта, не тот быстро вбежал в ворота, за стражника. А к стражнику в момент подстроились другие черти и выставили вперед пики. Монахи остановились.
— Какие вы все же… грубые, — сказал им Изящный черт из-за частокола. — Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас… Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмемся. — И он ушел. И только он ушел, в глубине монастыря опять грянула музыка… И послышался звонкий перестук копыт по булыжнику — черти били на площади массовую чечетку.
Иван взялся за голову и пошел прочь.
Шел он по лесу, а его все преследовала, догоняла, стегала окаянная музыка, чертячий пляс. Шел Иван и плакал — так горько было на душе, так мерзко.
Сел он на ту же поваленную лесину, на какой сидел прошлый раз.
Сел и задумался.
Сзади подошел Медведь и тоже присел.
— Ну, сходил? — спросил он.
— Сходил, — откликнулся Иван. — Лучше бы не ходил…
— Что? Не дали справку?
Иван только рукой махнул, не стал говорить — больно было говорить.
Медведь прислушался к далекой музыке… И все понял без слов.
— Эти… — сказал он. — Все пляшут?
— Где пляшут-то? В монастыре пляшут-то!
— Ох, мать честная! — изумился Медведь. — Прошли?
— Прошли.
— Ну, все, — сказал Медведь обреченно, — надо уходить. Я так и знал, что пройдут.
Они помолчали.
— Слушай, — заговорил Медведь, — ты там ближе к городу… Какие условия в цирке?
— Вроде ничего… Я, правда, не шибко знаю, но так, слышно, ничего.
— Как насчет питания, интересно… Сколькиразовое?
— Шут его знает. Хочешь в цирк?
— Ну, а что делать-то? Хочешь не хочешь — пойдешь. Куда больше?
— Да… — вздохнул Иван. — Дела.
— Сильно безобразничают? — спросил Медведь, закуривая. — Эти-то?
— А что же… смотреть, что ли, будут!
Это уж… не для того старались. Погарцуют теперь. Тьфу, в душу мать-то совсем!.. — Медведь закашлялся. Долго с хрипом кашлял. — Еще откажут вот… в цирке-то — собрался. Забракуют. Легкие как тряпки стали. Бывало, пробку вышибал — с оглоблю толщиной вылетала, а давеча за коровой погнался… кхо, кхо, кхох… с версту пробежал и язык высунул. А там небось тяжести надо подымать.
— Там надо на задних лапах ходить, — сказал Иван.
— Зачем? — не понял Медведь.
— Да что же ты, не знаешь, что ли? Тех и кормят, кто на задних лапах умеет. Любая собака знает…
— Да какой интерес-то?
— Это уж я не знаю.
Медведь задумался. Долго молчал.
— Ну и ну, — сказал.
— У тебя семья-то есть? — поинтересовался Иван.
— Где!.. — горько, с отчаянием воскликнул Михайло Иваныч. — Разогнал. Напился, начал буянить-то — они все разбежались. Где теперь, сам не знаю. — Он еще помолчал. И вдруг встал и рявкнул: — Ну, курва! Напьюсь водки, возьму оглоблю и пойду крушить монастырь!
— Зачем же монастырь-то?
— Они же там!
— Нет, Михайло Иваныч… не надо. Да ты и не попадешь туда.
Михайло Иваныч сел и трясущимися лапами стал закуривать.
— Ты не пьешь? — спросил.
— Нет.
— Зря, — зло сказал Михайло Иваныч. — Легче становится. Хошь, научу?
— Нет, — решительно сказал Иван. — Я пробовал — она горькая.
— Кто?
— Водка-то.
Михайло Иваныч оглушительно захохотал… И хлопнул Ивана по плечу.
— Эх, дите ты, дите!.. Чистое дите, ей-богу. А то научу?
— Нет. — Иван поднялся с лесины. — Пойду: время осталось с гулькин нос. Прощай.
— Прощай, — сказал Медведь.
И они разошлись в разные стороны.
И пришел Иван к избушке Бабы-Яги. И хотел уж было мимо протопать, как услышал зовут:
— Иванушка, а Иванушка! Что ж мимо-то? Оглянулся Иван — никого.
— Да здесь я, — опять голос, — в сортире!
Видит Иван — сортир а на двери — замок пудовый. А голос-то — оттуда, из сортира.
— Кто там? — спросил Иван.
— Да я это, дочка Бабы-Яги… усатая-то, помнишь?
— Помню, как же. А чего ты там? Кто тебя?
— Выручи меня отсюда, Иванушка… Открой замок. На крылечке, под половиком, ключ, возьми его и открой. Потом расскажу все.
Иван нашел ключ, открыл замок. Усатая дочь Бабы- Яги выскочила из сортира и стала шипеть и плеваться.
— Вот как нынче с невестами-то!.. Ну, змей!.. Я тебе этого не прощу, я тебе устрою…
— Это Горыныч тебя туда законопатил?
— Горыныч… Тьфу, змей! Ладно, ладно… чердак в кубе, я тебе тоже придумаю гауптвахту, гад.
— За что он тебя? — спросил Иван.
— Спроси у него! Воспитывает. Полковника из себя изображает — на гауптвахту посадил. Слова лишнего не скажи! Дубина такая, — Дочка Бабы-Яги вдруг внимательно посмотрела на Ивана. — Слушай, — сказала она, — хочешь стать моим любовником? А?
Иван оторопел поначалу, но невольно оглядел усатую невесту: усатая-то она усатая, но остальное-то все при ней, и даже больше — и грудь, и все такое. Да и усы-то… это ведь… что значит усы? Темная полоска на губе, какие это, в сущности, усы, это не усы, а так — признак.
— Я что-то не понял… — замялся Иван. — Как-то это до меня… не совсем… не того…
— Ванька, смотри! — раздался вдруг голос Ильи Муромца. — Смотри, Ванька!
— Начинается! — поморщился Иван. — Заванькал.
