«Правильно».
Когда кажется, надо креститься, но Стах думает: его тогда молния поразит на месте. И старается лишний раз не дышать.
Он почти уверен, что слышал гипнотическое шипение над самым ухом. Оно было таким тихим, чтобы он непростительно близко склонился ему навстречу.
========== Глава 6. Повседневные кошмары ==========
I
Холодные угловатые пальцы ведут вверх по выступающим венам, до самого сгиба локтя, до закатанного рукава рубашки, поднимают дыбом волоски. Стах ловит эти тонкие пальцы и стискивает до того, что его собственные — белеют.
Тим приподнимает голову, чтобы вглядеться — с вопросом — в чужое лицо. Вырывает руку. Размыкает губы потерянно. Стах уставляется на них, как на приоткрытые в приглашении. Он тянется навстречу, он хочет знать, какие эти губы на вкус. Тим толкает. Забирает вещи. Уходит.
Стах просыпается от чувства потери и от боли в ноге. Тяжело дышит. Садится. Подтягивает ногу вверх, обхватывает колено. Отходит ото сна, неохотно и медленно, развеивая образы, и шумно выталкивает воздух из легких.
В комнате еще полумрак. Стах едва может разглядеть очертания предметов вокруг. Он смотрит перед собой какое-то время. Проводит пальцами по собственной руке — может, чтобы вернуть… прикосновение, которого не было. А казалось, что взаправду, он почти поверил…
Он падает обратно на подушку и уставляется в потолок широко раскрытыми глазами. Если он вздумает закрыть их, перед ним встанет эта картинка — сорванного поцелуя. Даже во сне — никогда не случается. Стах не знает, каково — если случится.
Он поворачивается набок и утыкается носом в подушку. Он чувствует: часа два или три. Почему так долго до утра?..
Почему постоянно так долго…
II
Тим не приходит. Стах вроде хочет, чтобы пришел, а вроде — не хочет. И постоянно вздрагивает внутренне от мысли, что Тим есть. Где-то. Близко. Сейчас. Или не сейчас. Или не близко. Просто от мысли, что Тим есть.
Стаха сегодня очень волнует, снятся ли ему такие сны. И еще… что будет, если у него спросить? Тим начнет расстегивать Стаху куртку, сверкая глазами и улыбаясь уголками губ? Притянет, прижимаясь к стене?..
С такими мыслями не то что учиться, сидеть — неудобно. Особенно на первой парте. Особенно в разгар урока. Стах пытается отвлечься и думать… об-отцовском-ремне, об-истерике-матери, о-запахе-ладана-в-церкви, о-ликах-святых, о-прадеде-по-отцовской-линии-сразу-в-гробу (ну а что? даже будучи мертвым, тот внушал ему чудовищный ужас).
Успокоившись, Стах пытается вернуться в учебные будни и вслушаться в учительский голос. Учительский голос вещает фигню какую-то по сравнению с предчувствием психологов, распятий и костров.
III
Итак, задачка на смекалку. Как не думать о Тиме, когда то и дело видишь как-нибудь кусками из общей картины? Вот он стоит полураздетым у шкафа, в расстегнутой рубашке, сгибает белую ногу, склоняет голову. Вот его молочная шея с острыми позвонками…
Можно… его — вот таким — прижать к себе. Он тощий и пихается локтями. А еще он водит пальцами и перьями по коже…
Когда он развернется, в комнате погаснет верхний свет — и будут сверкать его дьявольские обсидиановые глаза. Он заулыбается, засмущается, он позовет по имени таким голосом, что захочется — или отозваться, или провалиться сквозь землю.
Может, к Тиму заявиться?.. Хуже этой мысли только та, что у него дома никого…
— Аристаш! — мать врывается без стука, и он вздрагивает. — Ты не хочешь прогуляться, подышать свежим воздухом? Я тут подумала…
Стах сворачивается калачиком на кровати. У него загорается лицо. Что же ему не было так стыдно одному, наедине со своей фантазией?..
— Аристаша?.. Ты чего это?.. Плохо себя чувствуешь? Что-то болит? Опять нога?
Он бы сказал, что у него «болит». Да не знает, как — поприличнее.
Мать касается плеча. Стаху не хочется, чтобы она касалась, чтобы маячила перед глазами. Он без понятия, как спровадить ее.
— Аристаша, что же ты молчишь?
Стах прячет лицо и бубнит обреченно:
— Что ты вечно врываешься?..
— Ты мне можешь сказать, что с тобой происходит?!
«Ма, у меня стояк, выйди из комнаты». Сойдет? Стах прыскает. Мать трогает раскаленный лоб.
— Да тебя лихорадит… Я сейчас градусник принесу, полежи.
Она уносится, истерика нарастает, Стах хохочет. Хохочет до того, что намокают ресницы. Хохочет до того, что становится противно от себя. Хохочет, пока не отпускает возбуждение.
Когда мать снова вбегает в комнату, Стах уже выдыхает, как не было смеха, и ложится на спину, уставляясь в потолок блестящими стеклянными глазами. Он заставляет себя сесть, принимает градусник, прячет под футболку. Он отсутствует. Он смиренно ждет своих катастрофических тридцати семи и двух.
Мать причитает о здоровье. Стах зачем-то вспоминает, как она била его маленького по рукам, если он себя трогал. Он тогда не понимал, что такого, не было табу — где себя касаться можно, где нельзя.
Никто не скажет ему: бывает, ну и что, все дети изучают собственное тело. Стах помнит: он ревел и прятался, когда мать кричала, и не понимал, а что он сделал. У кого ему спросить, имела она право или нет, у кого спросить, имел ли право он, имеет ли сейчас?
Мать суетится. Растягивает пытку. Прививает чувство стыда и вины. Она даже не знает, а прививает!
Она носится с лекарствами, гладит по голове, целует. Стах думает: лишь бы отец не увидел. Все. Больше нет мыслей. Больше нет ничего.
Потом он лежит в кровати пустой. Как ни странно, отпускает совсем…
И до понедельника Стах живет спокойно, без сомнительных реакций. Правда, мучается кошмарами. В половине из них мать узнает о его чувствах, о его мыслях, о Тиме — и хорошо, если дело кончается скандалом с ней, а то бывает, что она рассказывает отцу. Стах просыпается в холодном поту. Но он уверен, что кошмары лучше, чем… холодные пальцы по венам.
IV
Тим куда-то пропал. Лучше бы навсегда. Стах не хочет его знать и видеть. Утешает себя мыслью, что научится опять без него, отвыкнет и перестает-перестанет-перестанет (черт возьми, перестань!) заботиться о том, где дурацкий Тим и что дурацкое с ним снова случилось.
Правда, в моменты, когда у Стаха особенно успешно получается, он вспоминает: «Я и дома не сплю».
Ладно, хватит. Он переживет, переболеет, переступит, пойдет дальше. Нечего мусолить. Нечего страдать. Нечего даже думать. Но Стах мусолит и страдает. И что-то с ним не ладится: он не знает, как улыбаться через силу.
Наверное, «сложный возраст», наверное, будет проще. К тому, что, наверное, и не будет, он не очень готов.
V
В субботу, двадцать третьего, Стах сидит в зале для отчетности в ожидании чуда. Чудо не является. Может, сидит дома. Может, трогает Ил пальцами, катая по столу туда-сюда… Может, выводит имя Стаха поверх записок…
А может, чудо пишет, как какая-нибудь птица зовет в горах свою любовь. И не дозывается. Может, эта птица — эндемик Новой Зеландии, может, она — последняя в своем роде. И одинокий мальчик сочиняет историю об одинокой птице в квартире, где никогда не шумит телевизор, зато без конца капает, отмеряя секунды, кран с прохудившейся прокладкой — и никто ее не заменяет. И, может, хорошо, что Стах не пошутил о том, что Тим насочинял в своей тетрадке.
И может, хорошо, что не приходит. И может, хорошо, что с ним не надо объясняться.
Стах собирает вещи, стаскивает рюкзак с парты и закидывает на одно плечо, как Тим. Где-то на задворках сознания голос матери причитает: «Испортишь позвоночник». Стах злится и думает сначала на нее, потом на Тима, что кто-то из них точно портит ему жизнь.
VI
Когда он возвращается домой, ему все чаще кажется, что там какая-то чужая суета: каждый о чем-то спешит — и всегда о своем. Вот и сейчас: отец с братом собираются, поедут отмечать. Мать волнуется, говорит, фоном. В квартире шумно и душно. Проходят старшие Сакевичи — из коридора в коридор, через арку.
Дом вызывает стойкую ассоциацию с вокзалом — местом, чтобы переждать.
