действовал так, словно перед ним не могло быть препятствий. Жизнь он знал необыкновенно — внутри у него была сталь. — он был человеком не только волевым, но и внутренне сосредоточенным. Он любил подлинное творчество и был строгим судьей. В глубине души он был человеком добрым, но при всей доброте требовательным и строгим. В жизни был целомудренным и мужественным. Меня поражало его внутреннее чутье, а главное — сила воли и чувство собственного достоинства, а человек он был властный и не любил расхлябанности, болтливости, недомолвок и полуслов. Без него не обходились заседания по устройству больших вечеров и в дамских комитетах, куда его всегда приглашали, устроительницы его не только слушали, но и побаивались.
На людях энергичен и весел, но, оставшись один — серьезен. Он умел бороться в изгнании за жизнь, и в этом головокружительном, многоплеменном и грязном Париже главным для него была семья, а дома у него, благодаря стараниям и любви Надежды Михайловны, все было безукоризненно — и чистота такая, что ей мог позавидовать капитан любого военного корабля. На стенах висели картины, подаренные художниками, и фотографии с дарственными надписями Бунина, Шаляпина, Милюкова, Валиева, балерины Аржантины, Саши Черного, Куприна.
Семья для Аминада Петровича была святилищем. Для нее он работал не щадя сил. По-ветхозаветному семья была для него святая святых — он любил ее, оберегал ее от бурь житейских, а в воспитание дочери вложил всю свою душу и. отказывая себе и Надежде Михайловне во многом, все сделал для того, чтобы у Леночки было радостное и счастливое детство.
Во время войны и оккупации русский Париж был расколот, разбит. От страшных ударов и потерь литературная жизнь никогда не поправилась. «Современные записки» не вернулись из Нью-Йорка в Париж. Уже не было старых газет, издательств. Жизнь уцелевших литераторов изменилась — ничего не осталось от довоенных времен. В большой бедности умер Ив. Ал. Бунин.
После войны Аминаду Петровичу пришлось работать в учреждениях, не имеющих ничего общего с литературой и журналистикой. Мы с Верой Николаевной Буниной радовались, когда он приходил. Аминад Петрович чувствовал и понимал все с первого взгляда. В те времена он уже не писал стихов, но в свободное время работал над книгой воспоминаний. Она была издана, но, несмотря на то, что в книге все страницы перенумерованы, в ней нет той, на которой было сказано о конце Ивана Алексеевича. И мне хочется рассказать, почему эта страница не попала в книгу.
Однажды днем Аминад Петрович заглянул к нам и, поговорив с Верой Николаевной, у которой были гости, увел меня в мою комнату.
— Леня, — достав из внутреннего кармана пиджака сложенный веером лист и передавая его мне, сказал он, — это страница из моей рукописи. Я долго думал, печатать ее или нет, но, не зная, как отнесется к написанному Вера Николаевна, не заденет ли что ее, решил страницу эту отдать вам. Возьмите ее, прочтите, если хотите — сохраните, а в общем, делайте с ней, что хотите.
И вот теперь я решил познакомить читателей с этой неопубликованной страницей, но так как она не имеет начала, то я должен пояснить, что Иван Алексеевич говорил Аминаду Петровичу о встреченной им перед болезнью женщине, которая чрезвычайно яростно и зло крикнула ему, что если Бунина в эмиграции мало читали, то после выхода «Темных Аллей» никто никогда его больше не будет читать.
— Ничего не поделаешь, Иван Алексеевич, такая уж у Вас судьба, — Бунина знают все, а читают Вас только в 16-ом аррондисмане…
— Хотел было я ее удавить тут же на месте, но потом опомнился, — ведь по существу змея была права…
Иван Алексеевич улыбнулся и замолчал.
…Припадок астмы усилился, беседа оборвалась сама собой.
Через несколько месяцев Бунина хоронили.
За церковной оградой на рю Дарю, как то всегда бывает при подобных обстоятельствах, говорили о постороннем, второстепенном, ненужном.
Потом опомнились, и кто-то со вздохом уронил настоящее слово:
— Великая гора был Царь Иван!
А когда из церкви вышла Вера Николаевна, прямая, белая, неживая, то вслух не сказали, но про себя подумали:
— Прожить бок о бок долгую жизнь с таким необыкновенным человеком, каким был Бунин, может быть и великое счастье, но что великий был этот подвиг — несомненно.
Потом сели в автокары и помчались. Возвратились из Сент-Женевьев.
Была человеческая потребность прочесть про себя и сейчас вслух стихи, написанные им почти полвека назад:
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель
Бегут кресты — раскинутые руки.
Я слушаю задумчивую ель —
Певучий звон… Все только мысль и звуки.
То, что лежит в могиле, разве Ты?
Разлуками, печалью был отмечен
Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты — мысль. Ты вечен».
Андрей Седых
САТИРИК В НЕМ БЫЛ СИЛЬНЕЕ ЮМОРИСТА
Трудно быть юмористом в эмиграции. И не потому, что не над чем посмеяться и нечего высмеивать — эмигрантская жизнь содержит немало сторон, фантастических по своей нелепости и карикатурности. Мы пробуем смеяться, но смех быстро обрывается, а улыбка становится горькой. Так уж повелось, что смех наш всегда «сквозь слезы». Должно быть, такова натура — просто смеяться мы не умеем, сейчас же кто-нибудь напомнит: над кем смеемся, над собой смеемся… Знал трех больших юмористов — Дон-Аминадо, Сашу Черного и Н. А. Тэффи. Все они принадлежали к тому поколению русских писателей, которое продолжало классическую традицию русского юмора, пропитанную гуманностью и жалостью к человеку.
Быть может, это не вполне применимо только к Дон-Аминадо. В нем сатирик всегда был сильнее юмориста. Он не только смеялся, но и высмеивал, и высмеивал подчас жестоко.
Темы свои он черпал из «нашей маленькой жизни». Никто так не умел изображать почтенных общественных деятелей, устраивающих свои собственные юбилеи, бестолковые собрания с прениями сторон и благотворительные вечера с домашним буфетом и танцами до последнего метро, как Дон-Аминадо. Некоторые его вещи написаны с блеском непревзойденным. Как забыть рассказ гарсона парижского кафе, который жалуется на своих русских клиентов? Приходят они всегда толпой и первым делом начинают сдвигать все столики вместе, словно для банкета. Французы заранее знают, что хотят выпить, и заказывают сразу. Не то русские. Сначала они требуют чай для всех, потом кричат, что передумали. Один хочет сандвич с ветчиной, другой пиво, третий чай, четвертый кофе… И гарсон никак не может разобраться в тайниках славянской души.
И в жизни Дон-Аминадо всегда
