покивала, боясь расхохотаться. Ну что ж, подумала я тогда, поэт потерял любовь одного из читателей. Такое бывает. Но он остался верен самому себе. Может быть, потому, что многое себе позволяет.
В человеческих отношениях его отличает такая внутренняя свобода, что многие, кому приходится соприкасаться с ним. не в силах этой свободы ему простить. Ведь мало кто может позволить себе жить так, как хочется. А Губерман позволяет. Он, который постоянно хлопочет о судьбе рукописи какого-нибудь очередного старого лагерника, устраивает благотворительный вечер, чтобы помочь деньгами какой-нибудь российской старушке, чьей-то вдове, дочери, внучке, — он, который, ни минуты не трясясь над своим литературным именем, может написать предисловие к книжке начинающего и никому не известного поэта, — он позволяет себе игнорировать торжественные банкеты, премьеры, открытия, высокопоставленные тусовки, личное приглашение на вечер известного писателя.
— Да, он и меня пригласил, — заметил Игорь на мое сетование о том, что вот, мол, придется идти и терять вечер. — Но, к счастью, я в этот день страшно занят. Правда, еще не знаю чем…
Его талант обладает, помимо прочих, одним драгоценным качеством, за которое — я убеждена — многие его коллеги отдали бы свои, тяжким трудом высиженные тома: в четыре рифмованные строки он «утрамбовывает»! основные постулаты философии жизни. И смерти. Оголенный смысл их вечного противоборства.
В конце земного срока своего,
готов уже в последнюю дорогу,
я счастлив, что не должен ничего,
нигде и никому. И даже Богу.
Многие почему-то сравнивают его с Омаром Хайямом. Я бы сравнила скорее с Франсуа Вийоном — по тому издевательскому прищуру, с каким и тот и другой оценивают жизнь.
Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот наступит срок,
поверь — наверняка мелькнет и жопа,
которую напрасно ты берег.
А вообще — я бы ни с кем его не сравнивала. Ведь все творчество этого поэта, вскормленное его судьбой, его тюрьмой, его сумой — от уничтожительно саркастических четверостиший до стихотворений подлинной лирической силы, — принадлежит не только и не столько литературе, сколько уже культурологии и даже социологии. И не только потому, что на его стихах выросло, по крайней мере, два поколения советской интеллигенции, но и потому, что из этих четверостиший, из этого многотемья и многообразия, как из осколков, складывается зеркало, из которого смотрит на нас художественное отражение эпохи. Эпохи, что служит фоном для жизни и творчества бесстрашного и свободного человека, который многое себе позволяет…
Загорская тюрьма. 1979 г.
Мать Эмилия Абрамовна
Отец Мирон Давидович
С отцом. 1973 г.
Московский институт инженеров железнодорожного транспорта
В колхозе. Осень 1955 г.
Куда нас везут, не помню
На военных сборах
Нальчик. В инженерной командировке
Волейбольная команда локомотивного депо, г. Дёма (Башкирия)
Инженеры-наладчики
Раздача автографов. Клуб «Меридиан»
Переделкино. 1976 г. Жена Тата, дочь Таня, сын Эмиль
Семья
Поселок Бородино Красноярского края (ссылка)
Лидия Борисовна Либединская навещает ссыльную семью. 1982 г.
Сибирская степь. 1982 г.
Пустыня Негев. 1990 г.
В Сибири мы купались тоже
Пес Ясир в молодости (назван в честь Арафата)
Поселок Хайрюзовка Красноярского края
З/к Губерман на пути исправления
Первый день в Израиле (1988 г.)
С равом Зильбером — о Боге
На кухне в Иерусалиме
Дед Мороз раздает подарки
Внучки Гиля и Тали
С детьми сестры Нины
На свадьбе сына
Внук Ярон
С Юлием Китаевичем
С Александром Окунем
Александр Городницкий не поет, а показывает
С Борисом Жутовским
С Диной Рубиной
Со Львом Разгоном
С Виктором Браиловским
Равенна
Тверия
На кухне у тещи
Музей Герцена
Самара. Бункер Сталина
Кижи
