Филиппа Карр
Таинственный пруд
С того самого момента как Бенедикт вошел в круг нашей семьи, я стала сознавать, что между нами существует особое влечение. Это было еще до того, как нам случилось пережить кошмар возле пруда Святого Бранока, кошмар, преследовавший нас многие годы и наложивший отпечаток на всю нашу последующую жизнь.
Мои родители, я и мой младший брат Джек осматривали в Лондоне Всемирную выставку. Шел 1851 год, мне было девять лет, Бенедикту семнадцать, но мне он казался взрослым.
Мы приехали из Корнуолла на поезде, что само по себе уже было приключением, и поселились в доме на Вестминстерской площади, где жили дядя Питер и тетя Амарилис. На самом деле они не были моими дядей и тетей, но, так как взаимоотношения в нашей семье были очень сложными, я всегда обращалась к ним именно так. Дядя Питер вошел в нашу семью, вступив в брак с тетей Амарилис, но впоследствии стал доминировать в ней, а тетя была племянницей моей бабушки, хотя обе они были примерно одного возраста. Моя мать относилась к дяде Питеру со смесью недоброжелательности и восхищения, что заставляло думать о существовании какой-то тайны в отношениях между ними. Он был темпераментным, обаятельным, а ореол грешности делал его весьма любопытной личностью.
Мне часто хотелось узнать — что бы все это могло значить? Совсем другой была тетя Амарилис: мягкой, доброй, довольно наивной, а потому любимой всеми. В ней не было ничего загадочного.
Их сын и дочь жили самостоятельно. Елена была замужем за Мэтью Хьюмом, успешно делающим политическую карьеру. Дядя Питер принимал большое участие в делах зятя, и поэтому Мэтью очень часто можно было видеть в нашем доме в Лондоне. Я слышала, как моя мать говорила, что дядя Питер — «серый кардинал» Мэтью Хьюма. Питер, сын дяди Питера и тети Амарилис, — которого все называли Питеркин, чтобы отличить от отца, — со своей женой Френсис руководил благотворительной организацией в лондонском Ист-Энде, и дела у них шли успешно.
Моя мать много рассказывала мне о них. Она вообще любила рассказывать о прошлом. Она родилась в нашем старом доме — Кадоре, принадлежавшем семейству Кадорсонов на протяжении веков, Который получила в наследство. Моим отцом был Рольф Хансон, получивший все имение после женитьбы на моей матери, но, как мне казалось, он любил это место еще больше, чем все мы. Я слышала, как говорили, будто имением никто за всю историю его существования не управлял так хорошо, как мистер Хансон. Впрочем, оно никогда не было и таким большим, поскольку вкладом отца в семейное состояние были земли Мэйнорли, владельцем которых он был, женившись на моей матери.
Сам отец не был корнуоллцем, так что его называли в этих краях «иностранцем», и это означало, что он родился по другую сторону реки Тамар, в чужой стране, называвшейся Англия. Его это всегда смешило. Семья у нас была дружная. Мой отец был умен, он хорошо разбирался в различных повседневных проблемах и без всякой суеты умел решать их — так мне по крайней мере казалось. Я никогда не видела его потерявшим самообладание и считала самым чудным человеком в мире. Я любила ездить вместе с ним верхом. Джек, который был на три года моложе меня, еще только учился держаться в седле. В свое время родители считали, что у них не будет других детей, кроме меня, и предполагалось, что когда-нибудь Кадор станет моим, но потом родился Джек.
Моя мать говорила:
— Кадор — это чудесный дом, и не из-за его башенок и каменных стен, а из-за того, что люди, жившие в нем, сумели сделать из него настоящее семейное гнездо! Никогда, никогда, — добавляла она, — не верь тем, кто твердит, будто дома важны сами по себе! Все дело в людях, которых ты любишь и которые любят тебя! Когда-то я понапрасну потеряла время, когда могла бы быть с твоим отцом, поскольку мне казалось, что его больше интересует Кадор, а не я. Потом мне повезло: я поняла, что к чему, но только после того, как мы лишились возможности прожить столько лет вместе! Так что в один прекрасный день Кадор перейдет к Джеку, а когда придет пора тебе выходить замуж, ты должна помнить, что желать должны тебя самое, а не твое приданое!
Вообще моя мать в отличие от отца любила поговорить. Мне нравилось смотреть, как отец сидит и со снисходительной улыбкой глядит на нее, в то время как мать ведет оживленную беседу. Мне кажется, я пошла больше в нее, чем в отца, хотя была похожа именно на него. У меня были светлые волосы, большие зеленые глаза и широкий рот. Вообще я должна была бы производить впечатление очень серьезной и задумчивой, если бы не мой дерзкий нос, совершенно не похожий на солидный длинный нос моего отца, который все портил. Иногда, если я допускала какую-нибудь выходку, отец нажимал мне пальцем на кончик носа, как будто в моем вздорном характере был виноват именно нос.
В те дни я не сознавала, насколько мне повезло с родителями, но такого рода умозаключения делают уже в более взрослом возрасте.
Прекрасными были дни детства, предшествовавшие событиям возле пруда Святого Бранока, после которых я поняла, что жизнь очень сложна. Эти дни теперь кажутся мне совершенно безоблачными и длящимися по целой неделе. У меня была гувернантка, мисс Прентис, самоотверженно пытавшаяся превратить меня в маленькую леди, достойную, по ее мнению, семейства владельцев Кадора. Я была суматошным ребенком, и если родители при этом не проявляли своего неодобрения, то что же оставалось делать бедной гувернантке? Полагаю, она плакалась миссис Пенлок, нашей кухарке, и мистеру Уотсону, нашему лакею, когда соизволяла спуститься в кухню, что происходило не слишком часто, поскольку она хорошо разбиралась в структурах общества, в котором находилась на более высокой ступени, чем домашняя прислуга.
Но миссис Пенлок, еще помнившая те дни в Кадоре, когда моя мать была маленькой девочкой, затянутая в свои солидные черные платья, была полновластной хозяйкой «подлестничных регионов»и умела должным образом управиться даже с самой мисс Прентис, так же, как и Уотсон, тоже весьма достойный джентльмен, исключая разве те случаи, когда он решал приударить за одной из хорошеньких служанок, что, впрочем, он тоже делал с чувством собственного достоинства.
Это были счастливые дни! Полагаю, мне попросту «разрешалось шалить», как утверждала мисс Прентис. Моя мать в детстве пользовалась довольно широкой степенью свободы и предоставляла мне те же возможности; ни в ней, ни в моем отце не было ничего от образа строгих родителей. «Маленькие дети должны быть видны, но не слышны», — говаривала старая миссис Фанни, жившая в одном из домиков возле гавани в Западном Полдери, покачивая головой и явно сокрушаясь о судьбе тех детей, которые не только видны, но и слышны. Она относилась к тем старухам, которые везде ищут грехи и умеют находить их. Она проводила долгие часы, поглядывая из своего крошечного оконца на мол, где сидели мужчины, занимавшиеся починкой сетей или взвешиванием улова, и ничто не укрывалось от ее взгляда. Летом она сидела на пороге дома, что было еще удобнее, чтобы вскрывать всяческие недостатки и «унюхать» зарождающийся скандал.
