Элизабет Мотш
Правосудие в Миранже
Ветер вцепился ледяными пальцами в черные космы лошадиных грив, развевавшихся перед кучером. Заходящее солнце окрасило небо в кроваво-красные тона. Человек в карете прикинул расстояние до цели своего путешествия: следовало поторопиться, чтобы прибыть в Миранж к вечеру следующего дня.
Когда кучер придерживал лошадей, чтоб не загнать их, они едва не задевали нищих, лежавших на обочине дороги. Как ни свирепствовала смерть, у нее оставалось еще много работы. Несчастных привлекали виноградники, но, избавившись от голодной смерти, они становились жертвами болезней.
Лошади шумно дышали, и из их ноздрей вылетали облачка пара. Выбираясь из-за стены деревьев на открытые места, надвигалась ночь. Дорога стала извилистой и почти незаметной в быстро сгущавшихся сумерках. Через окно кареты пассажир пытался высмотреть в густых зарослях просветы, где лес редел и виднелись клочки неба, но такие места встречались нечасто.
Ни с того ни с сего у него на языке завертелась песня, точнее — ее начало, всего несколько слов. In furore justisimae irae… «В ярости праведного гнева…» Память восстанавливала церковную песнь по крохам. Tu divinitus facis potentem… «Твоей Божьей милостью я обретаю силы…» Ах, если б только он мог быть сильным! Экипаж сбавил ход и остановился. Путь преграждала перевернутая повозка.
Кучер разразился бранью, растворившейся в тумане, который сгущался над дорогой. Пассажир вышел из кареты, что было весьма неосмотрительно с его стороны, и подошел поближе, чтобы тоже осмотреть перегородившую дорогу темную массу, напоминавшую огромную голову с ушами-колесами и лохматой грязной шевелюрой из рассыпанной соломы. Кучер вместе с охранниками занялся поисками объезда, оглашая окрестности зычным, разогретым дешевым окзерским вином пропитым голосом. Ночи этой ранней весной были очень холодными. В последние годы небеса словно бы вознамерились наказать землю. Наверное, они сочли ее тяжело больной и погрязшей в грехах. Вдыхая влажный запах леса, пассажир всматривался в чернеющие у обочины стволы деревьев. Он не опасался разбойников. Он больше не боялся смерти. Он от нес ничего не ожидал.
Кучер грубо приказал ему занять место в карете, но тут же спохватился и переменил тон: с этими судейскими лучше не связываться — себе же дороже будет. Он предпочитал возить графинь. Трогаясь, лошади замахали хвостами, охранники подтянули ремешки шлемов, и в этот самый момент невесть откуда появилась воющая женщина. Она направилась прямо к карете, прижалась толстым лицом к стеклу, потом отступила на шаг и, взвыв еще громче, снова попыталась заглянуть внутрь экипажа. Пассажир, едва заметный в темноте салона, бесстрастно смотрел прямо перед собой. Но ему показалось, что в воплях женщины он узнал религиозную мелодию. Пинком в спину конный охранник отбросил нищенку в сторону и занял свое место позади экипажа. Кортеж тронулся, и карета, трясясь на ухабах, покатилась дальше. Пассажир подумал, что он, должно быть, ошибся. Это была не та мелодия.
Тонкий серпик луны тускло серебрился над серыми верхушками деревьев. Судья размышлял над поставленной перед ним задачей. Обратной дороги у него не было. А была ли она раньше? На последнем заседании председатель Высшего суда Парижа представил его как авторитетнейшего специалиста, не преминув добавить в притворных обтекаемых выражениях, которые так любили все крупные шишки, что наука должна служить правосудию. И Королевский совет назначил его инспектором провинциальных судов. На самом деле ему предстояло сдерживать чрезмерное рвение своих собратьев по профессии в процессах, связанных с колдовством. Его устраивало, что задание носило неофициальный характер: он не любил помпезности и на этот раз был избавлен от лишнего официоза. Городским властям Миранжа уже сообщили о его скором прибытии с целью инспекционной проверки работы провинциальных судов. Но он знал, что его ждали без особой боязни, поскольку Бургундии были дарованы права юридического фьефа. В Высший суд Парижа постоянно поступали сообщения о случаях самоуправного отклонения от буквы закона в этой провинции.
Королевский двор не интересовала судьба нескольких уродливых старух, однако его беспокоило, что множившиеся по всей стране костры шли вразрез с государственными интересами. Если раньше это усмиряло нечистую силу и сдерживало недовольство, зревшее в сельской местности, то теперь приходилось констатировать, что казни не утрясали проблемы, а напротив, порождали их. Любая прачка считала, что вольна обвинить свою госпожу, дворяне перестали чувствовать себя в безопасности, слухи будоражили общественный порядок.
Королевский совет предпочел его более зрелым и более угодливым кандидатам, ибо вдовцу вроде него, не имевшему ни детей, ни состояния, терять было нечего. Если какой-нибудь бургундец вдруг проткнет инспектора шпагой, оплакивать его будет некому. И пенсию платить тоже не придется. У него сложилась репутация человека настойчивого, неутомимого и всегда готового преследовать любое отклонение от принятого судопроизводства. А раз так, ему и карты в руки… Кроме того, Совет, возможно, полагал, что он сумеет донести высокое неудовольствие до председателя кассационного суда Дижона, блестящего судьи, который впал в немилость по причине отсутствия должной почтительности к Парижу. Малейшая ошибка в судопроизводстве, поданная начальству под нужным соусом, могла бы стать для него последней.
In furore justisimae irae… Он вспомнил, что пел этот псалом еще ребенком, когда прислуживал во время мессы.
Под протяжный скрип разбухших от дождя колес карета остановилась перед постоялым двором «Золотой лев». Второй этаж здания темной массой нависал над входом, по обе стороны которого тускло светились два окна с запотевшими стеклами. Массивная дверь недвусмысленно указывала на то, что всякому жулью и бродягам путь сюда был заказан.
Он переступил порог, держа в одной руке шляпу, в другой — дорожную сумку. От мокрого суконного плаща исходил запах прелого сена, с коротких штанин капала вода, и на полу сразу образовались небольшие лужицы. Один за другим люди из охраны кортежа внесли в зал тяжелые сундуки с багажом. Со всех сторон на него устремились взгляды посетителей таверны. И только теперь он понял, что голоден как волк.
— Ваша светлость, какая честь…
Поморщившись, он поднял руку. Женщина удивленно замолчала: ей казалось, что такой прием должен был понравиться гостю. Разгладив на коленях передник, она заговорила снова, на этот раз ни к кому конкретно не обращаясь:
