Елена Арсеньева - Дуэль на брачном ложе

От Парижа до Марселя три дня пути в карете. Три дня!.. Но это – для других: более разумных, предусмотрительных, а главное – более удачливых. Марии же отчаянно не повезло.

Ехали по отвратительной дороге – все спуски да подъемы. Обочь стояли хилые деревья с обрезанными наголо ради вязанки хвороста стволами. Навстречу тянулись длинные обозы из Прованса, а раза два-три огромные телеги с впряженными в них четверками лошадей чуть не разбили легкую карету. Данила уворачивался молча, с перекошенным лицом и стиснутыми зубами: при малейшем отпоре провансальские возницы – самые вспыльчивые и грубые на свете – охотно избили бы кнутами кучера богатого экипажа.

Мелькнул впереди объезд, Данила тотчас повернул – и через полчаса неровной, мучительно-тряской езды случилось вот что: карета жалобно запищала, потом закачалась, словно некий великан решил позабавиться и потрясти ее, – и вдруг села с хрустом на «брюхо», а Мария, падая с сиденья, успела увидеть в окно, как весело катится прочь колесо.

Через несколько минут, когда она выбралась из кареты и подошел, хромая, Данила, выяснилось, что укатились два колеса. Враз.

Какие только чудеса не случаются на дороге, – но чтобы сломались одновременно две железные чеки…

Убедившись, что барыня жива, невредима и даже не сильно лютует, Данила осмотрел место слома – и долго стоял остолбенелый, обнаружив явственные следы подпилов. Сделавший это даже не позаботился скрыть свою злокозненность! Мария, однако же, не очень удивилась: она ждала чего-то подобного после ночевки в Мон-Нуар; а вот Данила, тот совершенно ошалел – хватаясь то за одну, то за другую половинку сломанной чеки, он то и дело повторял:

– Ну пуркуа, пуркуа, черт меня задери?..

Здесь следует пояснить, что Данилу, дворового парикмахера, матушка дала среди прочих слуг Марии с собою, когда та уезжала из России. Куафер быстро привык носить французское платье разных цветов и резонерствовать по поводу и без повода, коверкая что свой родной, что чужой язык. Несмотря на привившуюся любовь к спорам, в душе Данила оставался тем же русским крепостным, что и прежде, так что нынешних безумствований французских, именуемых революцией, не принимал, а потому сейчас он плюхнулся Марии в ноги, как отцы и деды его делывали, и заголосил по-старинному:

– Не вели казнить – вели миловать, Марья Валерьяновна! Завела меня сюда не злая моя воля, а чаробесие!

У Марии рука чесалась на старого куафера-кучера: зачем недосмотрел, зачем колеса не проверил?! – но без «чаробесия» тут и впрямь не обошлось, она и сама не сомневалась в этом. Поэтому, оттолкнув его носком туфли, она велела распрягать лошадей, чтобы седлать их к верховой езде.

– Верхом! По такой-то задухе?! [1] – закудахтал Данила. – А добро ваше, а сундуки? Неужто бросим?!

– Ты что, вовсе обезумел? Узлов навяжем, навьючим на свободных лошадей! – Мария сердито скинула с плеч шарф: жара и впрямь подступала жестокая.

Конечно, милое дело – дождаться вечера, ехать по прохладе, но у марсельского причала нетерпеливо пританцовывает на зеленой волне «Сокол» – легкокрылый «Сокол», готовый улететь в родимую сторонку. Нет силы ждать до вечера!

– Седлай, – повторила Мария и направилась к карете: кроме узлов, что предстояло навязать, следовало забрать еще кое-что тайное и очень важное не только для нее. И тут Данила громко ахнул. Мария обернулась. Облако пыли клубилось по дороге совсем невдалеке; раздавался стук копыт, возбужденные окрики – к ним приближались всадники.

Первой мыслью было, что весело несется навстречу кавалькада охотников-дворян, но то была иллюзия, воспоминания о минувшем, с которым тотчас же пришлось расстаться: за плечами одного из всадников развевался трехцветный шарф офицера народной полиции.

– Приветствую тебя, гражданка! – весело закричал всадник, осадив коня.

Лицо офицера было лукавое, смуглое, волевое – лицо гасконца. Он окинул Марию взглядом, который польстил бы любой, самой привередливой красавице, но следующие слова его тотчас разрушили очарование:

– Вижу, тебя настигла беда в дороге, однако сочувствие выразить не могу: для нас это – большая подмога!

И тут Мария увидела его отряд. Кроме нескольких солдат национальной гвардии и крестьян, там были и двое знакомых; узнав эти лица, она в гневе затрепетала. Во-первых, кузнец из Мон-Нуар – его леностью и небрежностью путешественники вынужденно задержались в городишке на два дня – и злая красивая девка с полуобнаженной грудью и заткнутым за пояс пистолетом. Девка сидела верхом по-мужски, ветер, закидывавший вверх ее юбку, обнажал выше колен смуглые точеные ноги, на которых едва удерживались сабо – грубые башмаки из толстой кожи на деревянной подошве. Хотя выглядела она совсем иначе, чем вчера, Мария узнала ее тотчас: это была горничная из гостиницы «Добрый король», с завистливой ненавистью озиравшая платье богатой постоялицы!

Подымая пыль, кружили вокруг кони, теснили путников, так что перепуганный Данила вскричал на своем ужасном французском:

– Оставьте нас, господа, что вы, с ума сошли?!

Он не успел договорить: кузнец накинулся на него с веревкой; и девка тоже спорхнула с коня, угрожающе надвинулась: в глазах ее горела даже не ярость – чистое безумие! У Марии ослабли ноги, она покачнулась… Но тут кто-то стиснул ее локоть железными пальцами – и боль вернула силы. Яркие глаза офицера блеснули рядом; голос его зазвенел насмешливо:

– Угомонись, Манон! Ты сделала свое дело – теперь дай слово мне.

Девка возмущенно подалась к нему. От этого движения грудь ее вся выпрыгнула из корсажа. Данила и кузнец – оба замерли: один с вывернутыми за спину руками, другой – вцепившись в него. Голая девкина грудь, казалось, жила своей собственной жизнью, так она дышала и волновалась.

Гасконец только хохотнул, но не отпустил руку Марии и подтолкнул ее к карете:

– Позвольте побеседовать с вами наедине, мадам.

Просьбу это мало напоминало, но спасибо – он хоть перестал называть ее гражданкой! Мария ненавидела это слово, которое звучало теперь повсюду: в лачугах и во дворцах, в полях и на площадях.

Полумрак кареты, знакомые запахи бархата и духов вернули Марии самообладание. Она села, неторопливо разложила вокруг пышные складки платья и небрежно кивнула офицеру, который все еще стоял, полусогнувшись, – был слишком высок, чтобы распрямиться в этой тесной, уютной коробочке.

– Вы можете сесть, сударь.

– Вы так добры, баронесса, – сказал он с иронией в голосе.