– Восемь часов, – произнесла Келли. – Мне пора идти. Машины с молоком – последние из тех, что здесь останавливаются.
Нат обернулся к ней, опустив руки на широко расставленные колени.
– Зачем тебе уходить? Ты теперь будешь жить здесь.
– Надо там кое-что закончить. Забрать те немногие вещи, сдать комнату, уволиться с работы.
Она положила тонкую руку на стол. Некоторое время Нат смотрел на нее, потом накрыл своей огромной волосатой ладонью.
– Останься. Приготовишь мне ужин. Завтра утром у тебя будет сколько угодно времени для всех этих мелочей.
Она сжимала и разжимала руку под его ладонью. Как ни странно, движения совпадали с биением его сердца.
Неожиданно она хихикнула. Нат уже пятьдесят лет, если не больше, не слышал девичьего хихиканья.
– У меня с собой ничего нет. Даже спать не в чем. Придется лечь в постель голой.
Он почувствовал, как вспыхнуло жаром лицо, как застучала в висках кровь. Во рту пересохло, язык, словно разбух.
– Наверху полно одежды, ночные рубашки тоже есть. Это одежда моей жены. Она была такая же худенькая, как и ты. И очень гордилась своей внешностью. Там есть все, что тебе понадобится.
Она смотрела на него широко раскрытыми невинными глазами.
– Но это же ее вещи! Вы считаете, что это нормально? Вы не возражаете?
– Не возражаю.
Он крепче сжал ее руку.
– Но что сказала бы она?
– Ее больше нет. Она умерла.
Нат сжал ее руку с такой силой, что Келли поморщилась.
– Мне больно!
Он выпустил ее руку. Поднял свою к глазам, долго смотрел на нее.
– Прости… Просто… прикосновение женщины… Так давно этого не было… Прости старика…
– Нет! – прошептала она. – Вы совсем не старик.
– Мне за семьдесят! И я давно не чувствовал ничего подобного.
– Возраст ничего не значит. Все зависит от того, насколько крепко сделана вещь. Мраморная плита на кладбище… ваш дом… эти стены, полы, стол. – Она положила руки на дубовый стол.
Он все смотрел и смотрел на свою заскорузлую ладонь со ссадинами, мозолями, вздувшимися венами, с черной сланцевой грязью под ногтями.
– Я старый человек.
Она наклонилась вперед, взяла его руку в свои, приложила к груди.
– Вы говорили о женском прикосновении. Прикоснитесь же ко мне.
Она расстегнула перламутровые пуговицы на платье и спустила его с плеч. Спустила бретельки. Притянула его руку к груди, наклонившись еще больше вперед, чтобы он мог почувствовать ее тяжесть.
Глаза Ната затуманились. Дрожащими пальцами он осторожно сжал ее кожу.
– Старый человек не должен даже думать о таком, – хрипло проговорил он.
– Вы старый, Натаниэль?!
Она улыбалась нежной улыбкой, приободряла, звала его. Хрупкая рука скользнула к ширинке на его брюках, расстегнула пуговицы. Как зачарованный, он наблюдал за движениями ее ладони, потом за тем чудом, которое она совершила.
– Видишь, Натаниэль! Ты не старик, ты мужчина.
Не отнимая руки – так же как и он не отнимал ладонь от ее груди, – она подошла к нему, подняла юбку до талии, раздвинула ему бедра своими ногами, прижалась губами к его уху.
– Я тоже кое-что знаю из твоей Хорошей книги… Я твоя жизнь, твое воскрешение.
Хэм вернулся в дом уже после десяти. Поднялся вверх по крутой лестнице с черного хода. Холл тускло освещала керосиновая лампа, стоявшая на столе у стены. С минуту Хэм помедлил, прислушиваясь, глядя на закрытую дверь комнаты отца. Потом с болью взглянул на приоткрытую дверь напротив – бывшую спальню матери. Снизу из щели виднелась полоска света, слышался женский голос, тихо напевавший что-то. Хэма охватила тоска. Сколько раз вечерами он входил в эту комнату, ища у матери утешения и находя его в одном ее присутствии.
«Мама!» – едва слышно прошептал он. В полутьме, ослепший от отчаяния, он наугад прошел к себе в комнату, закрыл дверь и прислонился к стене. По лицу его текли слезы.
Он зажег лампу на столике у кровати, налил воды из фарфорового кувшина в эмалированный тазик, стоявший возле умывальника в углу комнаты. Три года назад Нат построил на первом этаже ванную комнату, с ванной, водопроводом и туалетом. Она находилась рядом с кухней, у лестницы черного хода. И, тем не менее ежевечерний ритуал умывания в спальнях никогда не нарушался. Под каждой кроватью имелся также и ночной горшок с крышкой, однако ими практически не пользовались, разве что в очень холодные зимние ночи, чтобы не спускаться в ночной рубашке по длинной, продуваемой сквозняками лестнице.
Хэм по своей всегдашней привычке разделся догола. Прежде чем лечь в постель, остановился перед зеркалом, отстраненно глядя на свое отражение. Длинные мускулистые руки, мощная грудь, широкие плечи, плоский живот, узкие бедра…
В дверь кто-то тихонько постучал. Хэм вздрогнул от неожиданности.
– Кто там?
– Это я, Келли. Можно войти? – Голос ее звучал как нежная, горячая ласка.
– Нельзя! – крикнул Хэм. – Я уже в постели.
– Я услышала какие-то звуки… Мне показалось, что вам плохо. С вами все в порядке?
– Да-да! Я… – Он не мог придумать, что ей ответить.
– Я вхожу, – решительно произнесла она.
Хэм задул лампу, прыгнул в кровать, натянул тонкую простыню до подбородка.
Дверь распахнулась. Девушка стояла на пороге. В руке она держала лампу, горевшую ярким светом. Глядя на нее, Хэм ощутил странное чувство, от которого волосы у него на шее встали дыбом, как шерсть у испуганного котенка. На какую-то секунду ему показалось, что он видит в дверном проеме свою мать, с длинными волосами, рассыпавшимися по плечам, в тонкой шелковой ночной рубашке до полу с наглухо застегнутым воротом.
Она словно плыла по комнате. Ступни ног были скрыты под пышными складками. Медленно подошла к его кровати.
– Ты плакал, Хэм. Я слышала. Может, ты заболел?
Хэм лежал, весь напрягшись, крепко сжимая простыню у шеи обеими руками.
– Я… я… Нет, ничего. Мне просто приснился плохой сон. Со мной это часто бывает.
Она наклонилась, заглянула в его глаза и улыбнулась. Пламя от лампы, с его причудливой игрой света и тени, меняло черты ее лица. Теперь оно казалось недобрым, распутным, каким-то нереальным.
– Могу ли я чем-нибудь помочь тебе, Хэм?
Она положила свою маленькую белую руку на его напрягшееся бедро. Хэм ощутил прикосновение сквозь простыню, будто Келли коснулась его обнаженной кожи. Пламя отражалось в ее глазах, как два огненных язычка.
– Нет! – Весь дрожа, он рывком поднял колени. – Я просто устал. Оставь меня в покое.
Он отвернулся на бок и закрыл глаза. Больше он не услышал ни единого слова, ни единого движения, однако, открыв глаза через некоторое время, увидел, что комната пуста.
