«Драгоценное мое дитя,
знаю, что обещал поговорить с тобой перед отъездом, однако обстоятельства требуют, чтобы мы с сестрой Николь уехали незамедлительно. Ты спала так крепко, что у меня не хватило духа разбудить тебя. И, если быть честным, у меня не хватило духа сказать тебе «прощай». Когда-нибудь я буду держать ответ перед богом за то, что люблю тебя больше, чем остальных овец моей паствы, которых он вверил моим заботам, но я готов отвечать. Прошу тебя, не осуждай меня, прости, что я не смог заставить себя попрощаться с тобой.
Относительно твоего прошлого, Анна-Мария-Селеста де Бурбон-Корбей, знай, что ты можешь гордиться своим происхождением, как немногие во Франции. Твои родители знатного рода, и они имели безупречную репутацию. Знай, что бы тебе ни говорили – они оставили тебе в наследство незапятнанную честь и гордость.
Я молюсь, чтобы ты нашла удовлетворение в браке. При любых обстоятельствах можно обрести счастье, если быть терпеливой и покорной божьей воле. Матушка Бернар и я сделали все, что могли, чтобы подготовить тебя к любым неожиданностям. Бог да благословит ваш союз и направит ваш путь. И может быть, в уголке твоего сердца найдется местечко для бедного старого отца Жюля.
Пиши мне, когда сможешь, всегда помня правила переписки.
Остаюсь твоим покорным слугой и отцом во Христе».
Энни была убита. Уехал. Он бросил ее, оставил среди незнакомых людей, даже не сказав «прощай». Как он мог?
Ей хотелось рыдать, кричать, разбить что-нибудь вдребезги, но она не могла себе этого позволить. Не здесь. Не сейчас.
Она посмотрела на последние строчки… Его правило – никогда не писать в письме того, что может повредить любому из них. Сломанная печать служила достаточным напоминанием. Она теперь одна и не может никому доверять.
Озабоченная Мари вторглась в ее раздумья:
– Мадемуазель выпьет немного шоколада?
– Нет. – Энни покачала головой. Горько разочарованная, она не могла даже и подумать о еде. – Унеси это. Пожалуйста.
Мари унесла поднос и вернулась с одним из нарядов из приданого Энни.
– Прошу прощения, но вас просят спуститься в половине восьмого к обеду. Время еще есть, но, если можно, займемся вашим туалетом…
Энни вздохнула. Как в монастыре, невзирая на все разочарования, жизнь шла своим чередом. Она всунула руки в бархатные рукава.
– Хорошо. После вчерашнего вечера, думаю, опоздать не страшно. – Она встала, запахивая халат. – Должна тебе признаться, Мари. Я никогда не одевалась к обеду. Все наряды я только примеряла. Мне придется полностью положиться на твой опыт.
Мари покусала кончик пальца и поморщилась. – Боюсь, у меня тоже нет такого опыта, мадемуазель. – Затем поспешно добавила: – Я помогала иногда, когда болел кто-нибудь из горничных или приезжали важные гости, – мне хорошо удаются прически, – но я никогда не была постоянной горничной. Обычно я мою посуду на кухне. – У Энни вырвался смешок: ее прислужницей сделали посудомойку.
– Я тоже не настоящая дама. Вот и будем учить друг друга.
– Не сюда, Балтус. – Филипп дернул уздечку, придерживая жеребца у поворота к потайной калитке особняка д'Харкуртов со стороны реки. – Сегодня мы войдем через главный вход.
После трех лет тайных визитов, да и то в отсутствие отца и Элен, его мачехи, Филипп насторожился, как на вражеской территории.
Собственно, так оно и было.
Филипп ушел из дома в шестнадцать лет, поклявшись, что вернется сюда только по своему собственному желанию. Он верил, что сумеет избавиться от одиночества, жестокости и бесконечных интриг, преследовавших его в отцовском доме. Но это оказалось иллюзией. Он был по-прежнему одинок, а жестокость просто приняла другой облик и исходила уже от других людей. Восемь лет солдатской службы и три года в королевской гвардии заставили Филиппа понять, что мир – очень неуютное место для младшего сына знатного рода с пустым карманом.
Теперь он должен был выносить самое худшее из всех унижений: пользоваться деньгами отца и безоговорочно подчиняться его воле. Филипп утешался только тем, что после свадьбы он с солидным приданым, которое принесет его жена, станет сам себе хозяином.
У Филиппа вырвался злобный смешок. Он пришпорил коня, переводя его в галоп.
– Поторопись, Балтус. Нужно довести эту выгодную сделку до конца.
Балтус, словно почувствовав беспокойство хозяина, игриво взбрыкнул и помчался легкой рысью вдоль высокого забора, огораживающего парижское предместье маршала. Только очень богатый или обладающий властью человек мог позволить себе иметь подобное.
Привратник услышал, как они подъехали, и приветствовал их с низким поклоном:
– Добро пожаловать в дом, ваша милость!
Его лицо было хорошо знакомо. Память о старой дружбе с садовником, о его терпеливом внимании к нему была приятна Филиппу.
– Добрый вечер, Жан! Я вижу, тебя перевели из сада в привратники.
– Что делать, хозяин. Это место более подходящее для такого старика, как я.
– Ты его законно заслужил. – Филипп прикоснулся к полям своей шляпы в знак приветствия и направил коня в тень вязов, ветви которых, покрытые распустившимися почками, торчали как растопыренные пальцы.
За оградой со времен его детства ничего не изменилось: герб маршала по-прежнему украшал изысканные башенки, все так же зеленел широкий квадрат подстриженного газона. Вдали неясно вырисовывался дом, такой, каким его помнил Филипп. В сумерках он казался еще более зловещим, почти угрожающим. Может быть, потому, что в доме его ждали отец и выбранная им для Филиппа невеста?
Филипп не мог разобраться, как относится к встрече с ней. Пожалуй, прежде всего настороженно. Странно – он очень настойчиво пытался узнать хоть что-то об этой девушке, но не узнал ничего. Она, казалось, появилась из-под земли, ниоткуда. Таинственность ее прошлого вызывала интерес и подозрения. Нервы Филиппа были натянуты, как струны. Ведь эта женщина, бог даст, станет матерью его сына.
Филипп остановился возле каменных ступеней, спешился и бросил поводья ожидающему груму.
– Смотри, чтобы коня накормили как следует и позаботились о нем. Часа через два он должен быть готов для отъезда. – Балтуса явно не обрадовало известие о предстоящем возвращении, пусть даже хозяин и думал по-другому.
– Добрый вечер, ваша милость, – с глубоким поклоном обратился к нему дворецкий. – Монсеньор маршал и мадам герцогиня в парадном зале. Я сообщу о прибытии вашей милости.
Внутри большого дома было тепло и уютно, особенно после уличного первоапрельского холода, но даже потрескивающий в камине возле входа огонь не успокоил Филиппа.
