— Ну, что же вы молчите? — игриво спросила Настя? — Вы отказываете мне в приюте?
— Нет, но…
— Если вы хотите сказать мне, что про эту ночь завтра будут говорить в московских гостиных и тыкать в меня пальцем, то я заявляю вам, что мне на это начхать, — весьма запальчиво произнесла Настя. — Если вы скажете, — продолжала она, — что не далее, как назавтра ко мне выстроится очередь из желающих провести со мной ночь, то, надеюсь, вы меня защитите. А впрочем, — она тряхнула головой так, что прядь ее черных волос, выбившись из прически, упала на ее смуглое матовое плечико, — мне теперь все равно.
— Мне кажется, в вас говорит отчаяние, — предоставил ей возможность переменить решение Вронский. — И потом вы будете об этом жалеть. А мне бы не хотелось причинять вам новые страдания.
— Никаких страданий не будет, — решительно ответила ему Настя. — И… налейте мне, пожалуйста, еще вина.
Константин Львович поднялся, обошел стол, и сам наполнил бокал Насти. Затем плеснул себе и молча выпил. Анастасия, отпив вина, встала и, стараясь быть веселой, громко произнесла:
— Ну, показывайте, где у вас тут спальня?
Всеми этими пуговками и шнурочками Вронскому заниматься не пришлось. Настя разделась сама. Когда она, уже нагая, вышагнула из кружевных штанишек, мгновение назад спустившихся осенним листом к ее маленьким ступням, у Вронского перехватило дыхание. В неясном свете ночника она уже не выглядела такой уж худенькой и хрупкой, каковой казалась в одеждах. У нее была тонкая кость, что всегда импонировало Вронскому, великолепная фигура и небольшие, но совершенные полушария грудей с вызывающе торчащими вишенками сосков, которые Константину Львовичу тотчас нестерпимо захотелось целовать. Одним движением, показавшимся Вронскому божественно грациозным, Настя распустила волосы, и они мягкой волной опустились вдоль шеи по плечам, после чего его естество, уже разбуженное, сбросило остатки вялости и дремы и вскинуло слегка покрасневшую головку, как бы демонстрируя свою готовность к действиям.
Что ж, коли мадемуазель так хочет, то что прикажете делать истинному мужчине, привыкшему исполнять любые желания женщины? Оставалось только потакать ее решению и принять ее вызов. Тем паче что сие не особо-то и в тягость, а точнее, не в тягость вовсе. И Константин Львович так же стал освобождаться от одежды. В угол полетели жилет цвета маренго, второй, что был синий и с искрой, затем сорочка и панталоны со штрипками. Да и то, признаться, какой же мужчина не возгорится, окажись перед ним и для него раздетая женщина, которую он не первый день желает? А? Скажите мне, милостивые государи, положив руку на сердце, много ли найдется таковых господ, что, возмутившись столь откровенным поведением не самой худой представительницы женского пола, отвернется от нее и севшим голосом попросит одеться и удалиться вон? Нет, милейшие, таковых найдется не много, а, проще говоря, единицы. И то, разве что больные либо шибко глупые. Впрочем, даже дурак, у коего еще не затупились здоровые природные инстинкты, не откажется от сего подарка…
Правда, имелась некоторая категория мужчин, и Константин Львович знал кое-кого из таковых, что отказались бы непременно и без всяческого сожаления. Таковские дамам предпочитали мужчин, однако кого-кого, но Константина Львовича заподозрить в сей слабости, а пуще сказать, непотребстве, было никак не можно. Ну а ежели бы вы, не дай вам Бог, даже хотя бы заикнулись с ним об этом, то его весомый кулак уж точно прошелся бы по вашей роже и поправил бы ее выражение.
В общем, когда Настя разделась и призывно встала перед Вронским, произошло то, что и должно было произойти с нормальным и здоровым мужчиной. Его естество восстало до твердости металлической и стянуло на себя хозяйское одеяло воли и хотения. Кроме прочего, сия ожившая плоть притянула к себе и хозяйские мысли, подчинив их своему состоянию. Что же до дружеских отношений с Настей, вроде бы наступивших у обладателя сей замечательной плоти, так дружба между мужчиной и женщиной штука тонкая, не всегда исключающая самый что ни на есть полноценный интим, коий — сие проверено на практике — только крепит таковую дружбу.
Раздевшись и пылая, Вронский принялся целовать и нежно посасывать вишенки Настиных грудей, а его естество ткнулось в смуглый живот Насти поверх пупка и сладко потерлось о бархатистую кожу.
— Настя, — прошептали губы Вронского, — Настенька…
Затем Константин Львович поднял, показавшееся ему невесомым тело Насти и перенес на постель, мягко положив ее на прохладные простыни, и сам расположился рядом. Он не торопился. Его любовный опыт подсказывал ему, что девушка покуда не готова и вообще еще не разбужена как женщина, а стало быть, надлежало произвести с ней полный комплекс ласк, имеющийся в его богатом арсенале.
Для начала он принялся нежно ласкать груди Насти, целовать нежные губы, чутко прислушиваясь к ее дыханию. В отличие от его собственного, оно, к слову сказать, было спокойным и ровным. Это немного забеспокоило Вронского. Сухой горячей ладонью он двинулся от грудей вдоль ее живота и мягко коснулся завитков жестких волос меж ее крепко сдвинутых ног. Не без усилия разомкнув их, его ладонь проникла меж них и легла на сакральное место, нежно поглаживая его и размыкая пальцами пухлые складочки вместилища. Настя, наконец, прерывисто задышала. Отметив это про себя, Вронский осторожно взял ее ладонь и перенес к себе, положив ее на свою изнывающую плоть. Настя, коснувшись его естества, быстро отдернула руку, но потом, словно устыдившись, виновато вернула свою ладонь на предложенное Вронским место. Когда она своими прохладными пальчиками стала перебирать и легонько мять его могучее достояние, Вронский не смог сдержать блаженства и страстного томления, охвативших его, и тихо застонал. А затем рывком перевернулся, оказавшись на Насте и, не в силах более сдерживать себя, взялся за свою плоть, направляя ее в вожделенное ею вместилище. Однако головка естества, вместо теплой и влажной пещерки, ткнулась в тыльную сторону гладкой сухой ладони. Вронский удивленно поднял голову и встретился с ясным взглядом Насти.
— Не могу, — почти неслышно прошептали ее губы. — Простите меня, Константин Львович, но я… не могу. Отпустите меня, пожалуйста…
Плоть Вронского, помимо прочего, верно, имела еще и слух, потому как после этих слов Насти, едва услышанных самим Вронским, сразу сникла и тотчас задремала, испустив янтарные слюньки. Константин Львович вздохнул, перевернулся на спину и невидящим взором уставился в потолок. Так он лежал, покуда Настя спешно одевалась, нимало не стесняясь его, ибо какое же стеснение, милостивые государи, может быть между друзьями? Тем паче после подобного действа, пусть и без логического завершения.
