Растрепанная со сна, она выглядела восхитительно: непричесанные густые волосы рассыпались по плечам, золотистые, чуть припухшие глаза еще хранили сон. От всей фигуры исходило розоватое сияние. Губы казались влажными и мягкими, выражение лица — открытым и беззащитным, словно Эмма еще не окунулась в реальность дня. Невольно вспомнилось, как крепко она спала и как неподвижно лежала, когда после долгого ворочания находила нужную позу.
Так же невольно пришло на память, как ее длинные ноги переплетались с его. Эмму ничто не могло разбудить. По утрам Аласдэр забавлялся тем, что дотрагивался до нее, гладил по спине, по животу, по шелковистой коже на внутренней стороне бедер, желая понять, сможет ли вызвать ответную реакцию. Но Эмма спала, дыхание оставалось ровным и глубоким. Хотя иногда… иногда он добивался от нее невнятного бормотания, невольного приглашающего жеста.
Кожа у Эммы покрылась пупырышками. Она почувствовала, как под его взглядом твердеют ее соски. Девушка могла читать его мысли так же ясно, как если бы они были написаны на пергаменте. Аласдэр медленно улыбнулся. Улыбка сначала засветилась в глазах и только потом тронула губы. На такую улыбку трудно было не ответить. И Эмма становилась жертвой этой улыбки большее число раз, чем осмеливалась сосчитать. Она склонила набок голову, взяла поднос, который все еще покоился у нее на коленях, и нагнулась, чтобы поставить его на столик возле кровати.
— Итак, — произнес Аласдэр, словно этого мига не было вовсе, — полагаю, в мое отсутствие тебе придется ездить за покупками, чтобы хорошенько подготовиться и ворваться в город в отличной форме. — Говоря это, он поднялся и прошел в ее гардеробную. — Мода изменилась с тех пор, как ты была здесь в последний раз. Прически — тоже.
Недосягаемый для взгляда Эммы, Аласдэр продолжал слегка насмешливо болтать, но глаза скользили по гардеробной, подмечая каждую мелочь. Вот он подошел к секретеру, где лежал ее несессер с письменными принадлежностями; пальцы пробежали по тонкой коже. В секретере были ящички: двенадцать маленьких для ежемесячных счетов и два более глубоких.
— Что ты там делаешь?
Аласдэр повернулся на ее голос нарочито беззаботно. Эмма стояла на пороге будуара в ночной рубашке, волосы рассыпались по спине. Она пронзала его возмущенным и вопросительным взглядом.
— Просто осматриваюсь, — легко ответил он. — Интересно, как обставлена комната.
Девушка нахмурилась.
— Разве ты не обошел дом до того, как его снял?
— Нет. Не вижу в этом нужды. — Аласдэр покачал головой. — По описанию дом мне показался именно тем, что надо. Поэтому я просто подписал договор об аренде. — Рука упала с несессера, и он подошел к шкафу. — Вижу, тебе необходимо полностью сменить гардероб.
Аласдэр поменял тему, шумно распахнув дверцы шкафа, и принялся перебирать висевшие в нем платья.
— Для дневных нарядов вырез слишком низок. Сейчас носят более закрытые платья с кружевным воротничком. Рукава — длиннее. И в большинстве случаев можно обходиться без шлейфа.
Эмма, раздосадованная убожеством своего гардероба, тем не менее с любопытством слушала его замечания. Аласдэр считался признанным знатоком моды, и его вкус как к женским, так и к мужским нарядам слыл безупречным. Верх все же взяла досада.
— Когда ты кончишь рыться в моем шкафу, может быть, мы сможем поговорить о моих финансах? — спросила она ледяным тоном.
— Ах да! — Молодой человек повернулся, взялся за висевший на шее на черном шелковом шнурке монокль и с минуту смотрел на Эмму. — Ты выглядишь замерзшей, дорогая. Надень халат или вернись в постель.
Только тут Эмма с опозданием поняла, что ее ночная рубашка сшита из очень тонкой ткани. Такой тонкой, что казалась почти прозрачной. Она опустила глаза и обнаружила, что соски под белой материей выглядят как две черные точки. Взгляд Аласдэра скользил по ее фигуре, и Эмма понимала: он Легко представлял то, что едва скрывала рубашка. Его небрежная заботливость и пронзительный взор — все злило Эмму. Она почувствовала себя шлюхой, которую оценивают в борделе… словно Аласдэр мысленно включил ее в бесконечную вереницу своих интрижек.
Обида оказалась острой и живой, как обычно.
Эмма возвратилась в спальню и взяла бархатный халат со стоящего у кровати комода. Надежно укрывшись в его складках, она пошла в атаку.
— Видимо, все удостоенные твоего внимания дамы получают советы касательно гардероба и моды, — произнесла она с сарказмом. — Уж не берешь ли ты за них плату? Не удивлюсь, если леди Мелроуз и ей подобные подбрасывают тебе на жизнь, чтобы ты и дальше к ним благоволил. — Эмма была не в состоянии справиться с обидой и болью и продолжала колоть уничтожающими оскорблениями. — А я-то не понимала, как тебе удается жить так хорошо без всяких средств. Теперь все ясно. Какова же твоя такса, мой дорогой Аласдэр?
Молодой человек сердито мерил шагами комнату, и Эмма со злорадным удовлетворением увидела, что пробила скорлупу его нарочитой небрежности. Какова теперь цена его миролюбивым намерениям? Он был бледен и казался разъяренным. Глаза превратились в узкие зеленые льдинки, губы побелели, на виске забилась голубая жилка.
— Ради Бога, Эмма, ты заходишь слишком далеко. — Руки Аласдэра сомкнулись на ее горле, и под его пальцами девушка почувствовала свой собственный пульс. Она посмотрела ему в глаза торжествующим взглядом.
— Мною движет необоримая сила. Ты что, недоволен моим любопытством? Я доподлинно знаю, что из моего состояния ты ежегодно получаешь пять тысяч фунтов. Но это очень немного для мужчины со столь изысканными вкусами.
Пальцы Аласдэра надавили на нежную кожу под подбородком. Он не причинял ей боли, но Эмма чувствовала, каких усилий ему это стоит.
— У тебя поистине злой язык, — произнес он.
— В устах настоящего мастера это звучит как похвала, — парировала Эмма. Она понимала, что их увлекает безрассудное желание раздора, но… чувствовала облегчение. Словно наконец отпустила поводья и дала волю обиде за то ужасное оскорбление, которое он ей нанес. Три года назад Эмма ушла не попрощавшись, и с тех пор они почти не разговаривали. Теперь красная пелена гнева показалась ей очистительным огнем.
С минуту оба хранили молчание, но наконец Аласдэр пошевелился. Одной рукой он обхватил талию Эммы и крепко прижал девушку к себе. Другая рука стиснула ей затылок. Не обращая внимания на сопротивление, он приблизил свои губы к ее. В поцелуе чувствовалась страсть, но не нежная страсть любви, а наказующая, творящая месть. И когда в конце концов он ее отпустил, Эмма влепила ему звонкую пощечину.
— Сукин сын! — Она задохнулась от ярости.
