Госпожа де Миран порылась у себя в кармане, отыскивая там флакон с лекарством, превосходно действующим при обмороках, но она забыла его дома.
У Вальвиля была в кармане подобная же склянка, он вдруг стремительно шагнул к постели, так сказать отстранив всех нас, и, опустившись перед ней на колени, постарался, чтобы девушка вдохнула из флакона этого снадобья, налил ей в рот немножко этой жидкости, а мы стали делать ей растирания; она наконец приоткрыла глаза, устремила томный взгляд на Вальвиля, и он с каким-то нежным и ласковым выражением, показавшимся мне странным, сказал ей:
— Ну как, мадемуазель? Примите лекарство. Вдохните еще немножко.
Должно быть, совсем безотчетно он взял ее руку и сжал в своих. Я тотчас же отняла у него эту ручку, сама не зная почему.
— Осторожнее, сударь,— сказала я.— Не надо так беспокоить ее.
Он словно и не слышал моих слов, но все, что мы оба делали, казалось, было проникнуто только жалостью и желанием помочь больной. Вальвиль уже собирался снова поднести к ее лицу целебный эликсир, как вдруг она, вздохнув, широко открыла глаза, подняла руку, которую я держала, и уронила ее на плечо Вальвиля, все еще стоявшего перед ней на коленях; он взял эту руку.
— Ах, боже мой! — шепнула она.— Где я?
Вальвиль не поднимался и держал ее руку, казалось, даже сжимал ее.
Наконец барышня совсем очнулась и внимательно взглянула на Вальвиля, потом, не сводя с него глаз, тихонько приняла свою руку; по флакону, который держал Вальвиль, она догадалась, что он хотел помочь ей, и сказала ему:
— Я вам очень обязана, сударь. Где моя матушка? Она еще тут?
Мать ее, совсем обессилев, сидела у изголовья постели на стуле, поставленном для нее, и до этой минуты могла только вздыхать и плакать.
— Я тут, дорогая дочка,— ответила она с легким иностранным выговором.— Ах, боже мой, как ты меня напугала, моя дорогая Вартон! Скажи спасибо вот этим дамам и этому любезному господину.
Заметьте, что «любезный господин» все еще стоял на коленях — повторяю это, так как меня уже раздосадовала такая поза. Барышня же, придя в себя, сначала окинула беглым взглядом нас, а затем устремила глаза на Вальвиля; потом, заметив, что туалет ее в некотором беспорядке, ибо у нее расшнуровали корсаж, по-видимому, немного смутилась и поднесла руку к груди.
— Встаньте же, сударь,— сказала я Вальвилю.— Все уже кончилось, и мадемуазель больше не нужна ваша помощь.
— Это правда,— отвечал он как бы в рассеянности и все не сводил с нее глаз.
— Я хотела бы подняться,— сказала тогда мадемуазель Вартон, опираясь на мать, которая, как могла, старалась ее поддержать.
Я тоже намеревалась подать ей руку, как вдруг Вальвиль, опередив меня, быстро протянул руку, чтобы приподнять больную.
Такая услужливость с его стороны пришлась мне не по вкусу; но я не могла бы сказать, почему она мне неприятна, и я даже не была уверена, что это не нравится мне; полагаю, что легкая досада, уколовшая меня, была бессознательной — как могла я знать ее причины? Пожалуй, и Вальвиль действовал так же безотчетно, как и я.
Но, должно быть, что-то необычайное творилось с ним; ведь вы, вероятно, обратили внимание, как резко я два или три раза говорила с ним, а он словно и не замечал этой резкости,— вернее, она нисколько его не удивила, как это, несомненно, случилось бы в другое время; можно сказать, что он стерпел ее, как человек, заслуживающий такого обращения, невольно осуждающий себя, чувствующий в глубине души свою вину; так оно и было, хотя он этого еще не сознавал. Будем продолжать.
Монахини по-прежнему стояли у входа в монастырь, ожидая мадемуазель Вартон. Она очень мило, с весьма скромным видом поблагодарила госпожу де Миран и меня за помощь, оказанную ей. Потом обратилась со словами благодарности к Вальвилю; мне показалось, что тут она проявила больше смущения; она говорила с ним, потупив глаза.
— Пойдемте, матушка,— сказала она затем.— Завтра вы уезжаете, вам нельзя терять времени, а меня уже ждут в монастыре.
Тут они обнялись, проливая обильные слезы.
Я пропускаю любезные речи, которыми обменялись госпожа де Миран и уезжавшая иностранка. Эта последняя даже рассказала вкратце, по каким причинам она вынуждена оставить свою дочь в монастыре.
Видя, как они обнимаются в последний раз, матушка сказала мне:
— Дочь моя, раз нам выпала честь быть товаркой мадемуазель Вартон, постарайтесь завоевать ее дружбу и никогда не забывайте, что надо утешать ее.
— Как вы добры, сударыня! — тотчас отозвалась иностранка.— Я возьму на себя смелость рекомендовать свою дочь и вашему попечению.
Госпожа де Миран ответила, что она просит позволения брать к себе домой мадемуазель Вартон, когда будет присылать за мною; и мать и дочь приняли это предложение со всевозможными изъявлениями признательности.
Наши дамы знали друг друга по имени, и им было известно, что обе они имеют право на почтительное к себе отношение.
Что касается Вальвиля, то он не произнес ни слова, только смотрел на мадемуазель Вартон, и, против обыкновения, я замечала, что взгляд его чаще устремлен на нее; чем на меня; я не очень была довольна таким вниманием к ней, но приписывала его чистейшему любопытству со стороны Вальвиля.
Могла ли я подозревать тут что-то иное — ведь он так любил меня, и в этот самый день дал мне столь явное доказательство свой любви; я сама так любила его, с такой нежностью говорила ему о своей любви, и он был так счастлив своей уверенностью в ней!
Увы! Уверенностью! Быть может, слишком много было этой уверенности. Удивительное дело, души нежные и тонко чувствующие нередко страдают тем недостатком, что нежность их ослабевает, как только они одержали полную победу над вашим сердцем; желание пленить вас сообщает им бесконечное очарование, заставляет прибегать к усилиям, чрезвычайно приятным и для них самих, а едва они вас покорили,— им скучно, им нечего делать.
Как бы то ни было, юная девица, в благодарность за приязнь, какую госпожа де Миран предписала мне питать к ней, грациозно бросилась мне на шею и попросила меня быть ее подругой. Этот порыв, которому она поддалась на глазах у всех так изящно и так простодушно, умилил меня; пожалуй, я не поступила бы так, как она; не потому, что мадемуазель Вартон не казалась мне достойной дружбы, но пока еще мое сердце ничего не говорило в ее пользу, вернее, в глубине души у меня был некоторый холодок по отношению к ней, и мне трудно было его преодолеть, но он не устоял против ее ласк. Я ответила ей такими же ласками со всей чувствительностью, на какую была способна; я искренне сочувствовала этой девушке, когда она, вырвавшись из объятий матери, вошла наконец в двери монастыря; я крикнула ей вдогонку, что приду к ней, как только вернусь от настоятельницы, которой госпожа де Миран хотела сказать несколько слов.
