В этот вечер засиделись допоздна.
Азиз-бей волновался:
— Феридэ, дочь моя, ты устала с дороги, ступай ложись.
Феридэ лишь смеялась в ответ, крепче прижимая к груди Недждета, который давно уже спал.
— Ничего, дядюшка. Я ведь отдыхаю с вами. Меня так утомило одиночество.
Голубые блестящие глаза Феридэ, её коротенькая верхняя губа улыбались. Она болтала без умолку. В ней проснулась прежняя Чалыкушу. Видя, что её слушают, любуются ею, она коверкала слова, мило, кокетливо кривила губы, высовывала кончик языка, втягивала щёки, как ребёнок, знающий, что его любят и простят ему всё, и говорила, не переставая. Дело дошло до того, что старый дядюшка Азиз, опьянев от радости, не удержался и повторил старую шутку. Когда Феридэ была маленькой, он хватал её за подбородок и насильно целовал в губы, приговаривая: «Ах, негодница Чалыкушу! Ты воровала мою черешню? Отдавай назад!» Под хохот присутствующих он поймал Феридэ за подбородок и, несмотря на отчаянные протесты, повторил то же самое. Затем пристально глянул в глаза племянницы и сказал:
— Ничего не поделаешь, Чалыкушу! Сама виновата. Стала солидной дамой, семейной, а душой по-прежнему ребёнок. Даже личико детское. Кто скажет, что это молодая женщина?
Кямран побледнел. В эту минуту он впервые почувствовал, что Чалыкушу принадлежит другому.
Прошло два дня. Кямран совсем не видел Феридэ. Десять лет назад она сдружилась в Текирдаге с многими девушками, своими сверстницами. Теперь это были замужние дамы. Они не давали ей покоя, без конца приходили в гости, сидели часами, а потом забирали её с собой, водили по знакомым или в парк на прогулку.
Мюжгян торжествовала, видя, что кузен тайно страдает. Она говорила ему жалобно, хотя глаза её смеялись:
— Увы, нет, они не оставляют в покое Феридэ. Впрочем, прежде всего Чалыкушу должна развлечься, встряхнуться…
За это время Кямран видел Феридэ всего лишь дважды: один раз за ужином, второй раз на улице, в чаршафе, когда она возвращалась из гостей.
Настало утро третьего дня. Вопреки обыкновению, Кямран проснулся на рассвете. Особняк ещё спал. Кямран распахнул окно и увидел в саду Феридэ. Она услышала скрип открывающихся ставен, подняла голову, приставила ладонь козырьком ко лбу, прищуривая глаза от лучей восходящего солнца, и сказала:
— Проснулись, Кямран-бей? Как изменились ваши привычки! Прежде, чтобы разбудить вас, приходилось швырять в окно горсти камней, а зимой — снежки. Вы, оказывается, тоже стали немножко анатолийцем. Когда я в Анатолии просыпалась в этот час, меня стыдили: «Лентяйка, как можно вставать после восхода солнца?»
Сейчас Феридэ очень походила на прежнюю лёгкую и весёлую Чалыкушу. Её голос напоминал журчание прозрачного родника, дающего сердцу ощущение свежести и прохлады.
Кямран робко спросил:
— Можно мне выйти в сад, Феридэ?
Продолжая прикрываться рукой от солнца, Феридэ ответила насмешливо, скрывая издёвку в голосе, как в прежние времена:
— Что ж, это неплохо, если только вы не боитесь, что сырость принесёт вред вашему изнеженному телу. Я устрою вам анатолийское угощение.
Феридэ привела Кямрана к развесистому ореховому дереву и усадила на стул, забытый с вечера.
— Подождите меня чуточку, Кямран-бей.
— Мы же собирались бросить церемонии…
— Капельку терпения. Это придёт само собой. У меня не хватает смелости сразу дойти до такой непочтительности.
Кямран улыбнулся.
— Но ведь это ещё большая непочтительность, Феридэ. Запрещаю тебе. Когда я слышу: «Вы, Кямран-бей…» — мне кажется, что ты насмехаешься надо мной.
Феридэ тоже улыбнулась:
— Это верно, вы правы… Ты прав. А теперь позволь, я подогрею тебе молоко.
— Не надо, прошу тебя, Феридэ.
— Напрасно ты упрямишься. Самая большая любезность для анатолийской женщины — это позволить ей оказать услугу, разрешить сделать то, что она хочет… — Шутливо, но в то же время с грустью Феридэ продолжала: — Ведь у нас только одна возможность понравиться, заслужить одобрение мужчин — это хорошо вести домашние дела.
Феридэ ушла. Слышно было, как она болтает с садовником, который только что поднялся и бродил по саду с медным кувшином в руках, подбирая сухие ветки. Наконец она появилась с чашкой дымящегося молока.
— Молоко не такое, каким бы я хотела тебя угостить, Кямран. Но через три дня… Что у нас сегодня? Да, в четверг утром приглашаю тебя на угощение. Напою молоком от той же овцы, но увидишь: это будет волшебный, ароматный напиток. Как я это сделаю? Секрет. Тебе не интересно? Какая бесчувственность! Тогда открою тебе тайну. Три дня подряд я буду кормить овцу грушами… Мне кажется, ты замерзаешь. Свежо немного. Или хочешь, чтобы тётя Бесимэ отругала меня? Скажет: «Сумасшедшая девчонка, простудила моего сына!» Постой, я привыкла к холоду и сырости. Возьми мой шарф.
Феридэ сняла с себя красный шерстяной шарф и накинула его на плечи Кямрана, который легонько вздрагивал, словно жаловался на утреннюю сырость. Ему вспомнился другой вечер. Это было десять лет тому назад. Маленькая школьница в коротеньком платье, чёрном переднике… Они стояли в саду у большого камня. Она сняла своё тёмно-синее пальто… Детские пальчики запачканы фиолетовыми чернилами. Девочка сказала: «Охранять тебя от болезней — это теперь моя обязанность…»
— Кямран, да ты как старик! Уронишь чашку, обожжёшь колени… Почему такой задумчивый?
— Так, вспомнил что-то…
— Вот и я тоже… — быстро перебила Феридэ, словно хотела помешать Кямрану высказаться. — Увидела эту шаль на твоих плечах и вспомнила, как дразнили тебя «Кямран-ханым».
* * *
Феридэ села напротив на кухонную скамейку. На ней было просторное платье из плотного матового шёлка, что делают в Бурсе, сшитое на провинциальный манер, всё в лёгких, широких складках, скрывающих фигуру женщины. Она положила локти на колени, упёрлась подбородком в ладони так, что закрыла щёки пальцами, и принялась говорить.
Кямран впервые так близко видел её лицо, такое светлое и чистое. Он нашёл его слегка похудевшим, осунувшимся. От этого глаза Феридэ казались ещё больше, а едва заметная тень в уголках делала их даже тёмными. Пять лет назад голубые глаза Чалыкушу были полны светящегося блеска, а сейчас они напоминали цветы, опалённые огнём. Глаза, как прежде, смеялись, смотрели без смущения, с невинной смелостью, но Кямрану показалось, что он уже не видит, как прежде, всей их глубины, их дна.
Причёсана Феридэ была тоже как-то по-провинциальному; впереди пробор, сзади две толстые косы, заплетённые так плотно, что стягивали кожу на лбу и висках, слегка приподнимая кончики бровей. От этого тонкие голубоватые жилки под её прозрачной, нежной кожей проступали ещё яснее.
