— Я никак не могла уехать,— сказала мне она.— Меня ни за что не хотели отпускать.
Как же тут было не поверить?
Несколько дней спустя она опять поехала туда, а потом ездила еще раз; приходилось волей-неволей бывать у этой Дамы или уж порвать с ней дружеские отношения, как объясняла мадемуазель Вартон, и я не подвергала сомнению ее слова; но мне казалось, что она возвращается из гостей какая-то рассеянная, задумчивая, что ей было совсем не свойственно. Я ей сказала об этом. Она ответила, что я ошибаюсь, и больше я об этом и не думала.
Я тогда уже начала вставать с постели, хотя и была еще довольно слаба. Матушка каждый день посылала в монастырь узнать, как я себя чувствую; раза два она даже написала мне; от Вальвиля ничего не было.
«Моему сыну не терпится поскорее увидеть тебя», «Мой сын сердится на тебя, что ты так долго не выздоравливаешь», «Мой сын хотел приписать собственноручно несколько строк к моей записке,— я все ждала его и не запечатывала письма, но так как время идет, а его все нет, отложим это до другого раза».
Вот и все вести, какие я получала о нем; я была так обижена, так возмущена, что в своих ответах матушке ни словом не упоминала о Вальвиле. В последнем письме я сообщила, что уже достаточно окрепла и могу спуститься в приемную; может быть, матушка будет так добра и приедет завтра навестить меня?
«Я теперь больна лишь оттого, что скучаю о вас, дорогая матушка,— добавила я.— Умоляю, приезжайте — я сразу выздоровлю». Я не сомневалась, что она приедет, и она действительно исполнила мою просьбу; но мы с ней не предвидели, в какой тоске и смятении матушка застанет меня на следующий день.
Накануне я прохаживалась по своей комнате с мадемуазель Вартон; мы были с ней одни.
— На днях вам показалось, что я грущу,— сказала мне она.— А я вот сегодня ясно вижу, что вы сами очень грустите. Какие-то горькие мысли у вас на уме, и вчера утром, когда я пришла к вам, вы плакали, не могла же я так ошибиться, дорогая моя подруга. Я не хочу допытываться, какое у вас горе, в теперешнем своем положении я ничем не могу вам помочь; но ваша печаль меня тревожит, я боюсь ее последствий. Помните, ведь вы только что перенесли опасную болезнь, и разве можно вернуть себе цветущее здоровье, предаваясь тяжелым мыслям? Ради нашей дружбы я обязана вам это сказать, а расспрашивать я вас не стану.
— Увы! Уверяю вас, что вы предупредили мое желание,— ответила я.— У меня не было намерения скрывать от вас причину своего горя; у моего сердца нет никаких тайн от вас, но я еще так недавно убедилась, что у меня есть основания печалиться! Однако сегодня я обязательно открылась бы вам, я не могла бы отказать себе в этом утешении. Да, дорогая,— продолжала я, прервав свои признания тяжким вздохом,— да, у меня большое горе. Я вам рассказала большую часть своей истории; болезнь помешала мне закончить ее, и сейчас я сделаю это в двух словах. Госпожа де Миран — та самая дама, которую, как вы, наверно, помните, я встретила на своем пути; вы видели, как она относится ко мне,— ее можно принять за родную мою матушку, и с первого же мгновения нашей встречи она всегда так обращалась со мной. Это еще не все. Господин де Вальвиль, который приходил к вам на днях...
— А что, господин де Вальвиль идет против вас? — спросила она, не дав мне времени договорить.— Он недоволен, что его мать так расположена к вам?
— Нет, совсем не то,— ответила я.— Выслушайте меня. Господин де Вальвиль — тот самый молодой человек, о котором я вам тоже говорила, тот самый, к которому отнесли меня, когда я упала на улице; с того дня он воспылал ко мне самой нежной страстью, и в искренности ее я не могла сомневаться. Больше того, госпожа де Миран знает, что он любит меня, знает, что он хочет на мне жениться, и, несмотря на постигшие меня несчастья, она дала согласие на наш брак; свадьба должна была состояться в ближайшие дни, но по воле случая она отсрочена, а может быть, уже никогда и не состоится; по крайней мере, я вполне могу это думать, судя по тому, как поступает сейчас со мною господин де Вальвиль.
Мадемуазель Вартон больше не прерывала меня; она слушала с мрачным видом, опустив голову и даже не глядя на меня; я видела ее только в профиль, и необычные ее повадки приписывала удивлению, какое вызвал у нее мой рассказ.
— Вы знаете, как тяжело была я больна,— продолжала я,— ведь я едва избегла смерти; до моей болезни Вальвиль к каждой, самой коротенькой записочке, какую его матушка посылала мне, всегда приписывал что-нибудь от себя. И этот самый человек, которого я привыкла видеть таким нежным, таким внимательным ко мне, который мог думать, что потеряет меня, и, казалось бы, должен был тревожиться, зная о моем состоянии, человек, у коего, как я опасалась, не хватило бы сил вынести страх за мою жизнь, этот человек теперь должен бы ликовать, радуясь, что я вне опасности,— но, поверите ли, дорогая, он больше не подает мне вестей о себе, не написал мне ни единого слова. Разве это естественно? Что я, по его мнению, должна думать об этом? И что думали бы вы на моем месте?
Я остановилась на минутку, мадемуазель Вартон последовала моему примеру, но она держалась чуть-чуть впереди меня и стояла молча, не поворачивая головы.
— Ни одного письма! — повторила я.— Меж тем он забрасывал меня письмами в случаях менее важных. Позвольте еще раз спросить: как это возможно? Неужели ослабела его нежность? Неужели у него непостоянное сердце? Неужели я потеряла его любовь, хотя предпочла бы лишиться жизни? Боже мой, как я волнуюсь! Послушайте, какая мысль мне пришла,— уж не болен ли он? Госпожа де Миран знает, как я его люблю, и, может быть, скрывает от меня его болезнь. Ведь она тоже очень любит меня и, возможно, боится меня огорчить. Может быть, и вы, по доброте своей, поступаете так же, как она? Вы говорили, что господин де Вальвиль навестил вас; уж не упросили ли вас прибегнуть к притворству, чтобы я не заподозрила истину? Право, я не могу допустить мысли, что он способен пренебрегать мной, и уверяю вас, мне легче было бы услышать от вас, что он болен. Он молод, он поправится, мадемуазель, но если он страдает непостоянством, от этого нет лекарства, и такая причина беспокойства для меня страшнее всего. Признайтесь же, что он заболел, заклинаю вас,— вы меня этим успокоите; признайтесь, ради бога; я вас не выдам.
Мадемуазель Вартон ничего не ответила.
Встревоженная ее молчанием, я остановила ее за руку и повернула лицом к себе, чтобы заставить ее заговорить. Но каково же было мое удивление, когда вместо всякого ответа я услышала лишь горестные вздохи и увидела, что лицо ее залито слезами.
— Боже милостивый! — побледнев, воскликнула я.— Вы плачете, мадемуазель, что это значит?
