— Когда я вырасту, — сказал Оттон, — у меня будет меч и конь. Я убью его.
— Не убьешь, — отрезала Аспасия, к его неудовольствию. Она продолжила, нимало не смущаясь: — Если он скажет, что сожалеет о том, что совершил, и пообещает больше никогда так не поступать и сдержит свое обещание, ты должен быть милостивым королем. Ты должен разрешить ему жить и служить тебе.
Оттон нахмурился, но спорить не стал. Но она знала, что разговор еще не окончен. Оттон никогда не говорил сразу все, что думал. И точно, наутро, когда она помогала ему одеваться, он сказал:
— Я не собираюсь убивать Генриха. Я хочу сделать его моим лучшим слугой.
Аспасия почувствовала комок в горле. Она проглотила его.
— Вот так и должен поступать король, — сказала она.
— Я буду милостивым королем, — обещал Оттон.
Теперь, на рарском поле, Оттон смотрел, как его дядя Генрих остановился перед ним и опустился на колени, затем пал ниц, демонстрируя покорность. В тишине было слышно, как хлопает от ветра полотняный навес над головой Оттона и как шелестит знамя с изображением дракона. Совсем издалека доносился крик коршуна.
Голос Генриха раздался будто из-под земли:
— Мой господин король. Мои августейшие императрицы. Почтеннейшие епископы и сеньоры королевства. Я грешен в том, что нарушил свой самый главный долг. Я посягнул на то, на что не имел права; я хотел завладеть тем, что мне не принадлежало. Божья справедливость и ваша сила повергли меня в прах. Милосердие Господа и ваша милость сохранили мне жизнь и даровали мне прощение.
Он был красноречив, этот мятежный герцог. Его слова плавно катились. Он просил прощения. На коленях он выражал свою глубочайшую покорность императрицам-регентшам и самому королю. Он умолял позволить ему служить им, несмотря на его прежние проступки.
Императрица Аделаида слушала его, поджав губы, но не возражала. Феофано сохраняла величественную неподвижность. Она согласилась с предложением Аспасии, хотя и не совсем была уверена в успехе. Уверен был, пожалуй, один Генрих. Он встал, и дворяне в цветах Баварии надели на него облачение герцога.
Он встретился взглядом с Аспасией. Он чуть улыбнулся. Это было обещанием. Он снова опустился на колени, на этот раз, чтобы принять герцогство Баварское и принести клятву вассала.
На пиру он занимал почетное место и чувствовал себя вполне непринужденно. Люди уже более охотно подходили к нему. Ему еще предстоит завоевать их доверие, но на сегодня они его признали.
Он лишь однажды обратился к Аспасии:
— Ты довольна? — спросил он у нее.
Он не заметил, как она замерла. Ей удалось изобразить холодную улыбку и легкий кивок.
— Я буду вереи, — сказал он, — пока будешь верна ты.
Она не помнила, что ответила. При первой же возможности она удалилась.
Оттон покинул пир еще раньше ее, склонившись на плечо Гудрун. Растроганные улыбки проводили его. Все обожали своего маленького короля.
Теперь он спал. Аспасия сидела возле него в сером вечернем сумраке, забыв книгу на коленях. Через две недели она его покинет; она его больше не увидит.
Ей казалось, что она уже притерпелась к этой мысли. Некоторое время он поскучает. Но он король. Весь мир смотрит на него, толпится вокруг него, воздает ему почести. Скоро он забудет ее. Когда он вырастет, может быть, иногда, перед тем как заснуть, он вспомнит свою первую учительницу: маленькую смуглую женщину, которая однажды уехала и не вернулась.
Тень упала на стену. Щенок Оттона поднял голову, заворчал, но не залаял.
Аспасия взглянула. Феофано шла к ней, шурша шелками, распространяя аромат духов. Императрица-мать склонилась над сыном, чтобы поцеловать его, но передумала. Медленно выпрямилась.
Повернулась, лицо ее было спокойно.
— Я едва знаю его, — сказала она.
— Он тебя помнит, — ответила Аспасия.
— Конечно, — согласилась Феофано. — Как незнакомку в шелках, которая редко приходит и приносит ему детские игрушки, когда он хочет коня.
Аспасия усмехнулась.
— Когда он станет повыше ростом, у него будет конь. Он это прекрасно знает.
— Наверное, другой ребенок стал бы приучать к седлу своего пса. — Феофано тихонько придвинула стул и села. — Когда я родила его, я уже знала, что он никогда не будет моим ребенком так, как это бывает у простых женщин. Король принадлежит своему королевству. Я думала, что мое сердце смирилось с этим, или что у меня вообще нет сердца. Но когда, — продолжала она, — я увидела, как он едет в Рару в седле мастера Исмаила, смеясь, потому что лошадь пританцовывает, я поняла, как я была самонадеянна.
— Самонадеянна, возможно, — сказала Аспасия, — но ты же не каменная. Моя вина. Учитель должен сохранять себя для себя. Нельзя слишком любить своих учеников и разрешать им слишком любить тебя.
— Почему нельзя?
Вопрос прозвучал с неожиданной страстью. Аспасия смотрела на эту женщину, императрицу, правительницу западного мира, и видела свою маленькую необузданную воспитанницу, не умевшую понять, почему мир не склоняется перед ее волей. И это ей, этой девочке, Аспасия сказала:
— Если бы я была пожестче, твой сын меньше бы печалился без тебя.
— Нет, — возразила Феофано. — За все надо платить. Лучше я переживу это, чем стану такой, как моя мать. Она была такая холодная, занятая только империей. Она не хотела открыть свое сердце простым чувствам, и Зло открыло его для себя. Она пала жертвой человека еще более жестокосердного, чем она.
Аспасия кивнула. Она помнила старшую Феофано, такую красивую и такую холодную, и Никифора, которого она предала, и Иоанна, который использовал ее и отшвырнул, как ненужную вещь. Теперь они все умерли. Братья Феофано, которым пришлось запастись изрядным терпением, пока они не стали достаточно взрослыми, чтобы править, разделили византийский престол. Константин был похож на своего деда, отца Аспасии; спокойный, застенчивый, он считался не особенно умным. Василий был смутьян. Если бы мог, он захватил бы трон единолично, а заодно и империю.
Они остались далеко в прошлом. Они не имели места в ее мире.
И что же, ее теперешний мир тоже исчезнет в забвении, когда она станет кордовской дамой?
Феофано не знала о ее планах. О Кордове знали только они трое — она, Исмаил и Назир. Аспасия хранила все в тайне, чтобы Генрих не нарушил их соглашения. Теперь, когда он принес свою клятву, он уже не сможет ничего изменить. Конечно, она действовала с ним не очень-то прямо, а с расчетом. Византийская хитрость, скажет он.
Теперь или никогда она должна сказать обо всем Феофано. Но она не могла найти слов, как всегда, когда ей надо сознаться в грехе. Как это сказать? «Порадуйся, Феофано, я нашла себе мужа, ты, конечно, не будешь возражать, если я уеду в Кордову?»
