Валерия вспыхнула от досады и негодования.
– И вы посмеете выставить эту возмутительную картину? – проговорила она едва внятным голосом.
– Но, Боже мой! Отчего же нет, княгиня? – ответил Гуго, тщательно закрывая полотно. – Сюжет, конечно, не нов, но значение его вечно. Не один Самсон нашего времени должен был бы помнить этот урок и не отдавать себя, связанным по рукам и ногам, какой-нибудь Далиле, которая обманет его при случае, хотя бы из-за расового предубеждения, совершенно также, как и очаровательная филистимлянка, которая воображала, будто совершает достойное дело, продавая неосторожного еврея.
С пылающим лицом Валерия подошла к банкиру.
– Что значат эти намеки, господин Мейер? За что вы сердитесь на меня теперь? Что я вам сделала? Вы словно хотите наказать меня за прошлое!
– Я сержусь? – повторил Гуго, спокойно и чуть насмешливо, смотря на сверкающие гневом глаза Валерии. – Я хочу вас наказать за прошлое? По какому праву? Как вы ужасно заблуждаетесь, княгиня. Я отлично знаю, что оба мы забыли увлечения нашей молодости, и каждому из нас судьба назначила свои обязанности! Мне погасить свой долг, любя и заботясь о детях князя, а вам – воспитывать вашего сына и оплакивать великодушного человека, который так любил вас.
Слова банкира были прерваны криками и частыми окликами приближающихся голосов.
– Вас ищут, княгиня. Сюда! Здесь! – крикнул он, прислушиваясь.
Вскоре показался запыхавшийся лакей с шалями и зонтиками в руках.
– Слава Богу, что я нашел вашу светлость здоровой и невредимой. Вот уже с час времени, как мы с Баптисом вас ищем. Графиня очень беспокоится.
– А карета приехала за мной? – спросила Валерия, холодно принимая услугу Гуго, который, взяв от лакея шаль, накинул ее на плечи княгини.
– Да, ваша светлость, карета осталась шагов за сто отсюда, ближе нельзя подъехать.
– Так вас нужно донести на руках, княгиня, – сказал Вельден. – Дождь не перестает, и трава мокрая.
Валерия дала себя нести, слегка кивнув Гуго. Домой она вернулась в сильном волнении. Не отвечая на тревожные вопросы Антуанетты, и ссылаясь на сильную головную боль, она заперлась в своей комнате. Слезы душили ее.
– Гадкий! Дерзкий! Сметь сравнивать меня с Далилой, – шептала она, бросаясь на диван и давая волю слезам и досаде.
В эту минуту она ненавидела Гуго и готова была растоптать его ногами.
Встревоженная и удивленная, графиня расспросила слуг, но узнав, что Валерия была укрыта от дождя Вельденом, догадалась о причине сильной головной боли, и, желая узнать подробности свидания, постучалась в дверь Валерии. Та не решалась с минуту отпирать, но затем впустила подругу и кинулась ей на шею.
– Боже мой! Что случилось с тобой, фея? Ты в таком отчаянии! Мне сказали, что ты встретила Мейера. Разве он позволил себе оскорбить тебя? В таком случае успокойся, Рудольф потребует от него объяснения.
– Он наговорил мне разных неприятностей и позволил себе издеваться надо мной, – отвечала раскрасневшаяся Валерия и прерывающимся голосом передала Антуанетте все, что произошло.
– Самсон и Далила – это его и мой портрет. И такую гнусность этот гадкий, злопамятный человек хочет выставить напоказ, – заключила она, дрожа от негодования.
– Успокойся, Валерия, он хотел досадить тебе и не выставит картины. Хотя в его словах я не вижу ничего оскорбительного, и у вас обоих есть свои задачи. Ты видишь все в мрачном свете только потому, что стала слишком нервной, продолжительное уединение вредно для тебя, и я заставлю тебя выезжать эту зиму.
– Нет, нет, свет мне ненавистен. И здесь я не хочу оставаться, уеду в Штирию. Не удерживай меня, Антуанетта, я чувствую, что эта перемена будет мне полезна.
– Да, я начинаю думать, что ты права. Я сама тебя отвезу, побуду с тобой две недели, а в сентябре Рудольф приедет за тобой.
Успокоенная таким решением, Валерия приняла успокоительные капли, а графиня, уложив ее, пошла к себе.
Пока беседовали приятельницы, из города вернулся Рудольф и занимался в кабинете, когда к нему вошла взволнованная жена.
– Что с тобой, дорогая? – спросил граф, целуя ее. – Я узнал от людей, что Валерия занемогла после прогулки. Серьезное что-нибудь?
– Нет, о здоровье ее не беспокойся. Но вообрази, что на этой злополучной прогулке она столкнулась с Мейером.
– Черт возьми! Надеюсь, что они не примирились, – с гримасой спросил граф.
– Чего ты, право, не выдумаешь. Совсем наоборот, он ее разобидел, – и она оживленно рассказала, что случилось. Но к ее глубокому удивлению Рудольф захохотал от души и долго не мог успокоиться.
– Экий дьявол! Он думает сломать упорство женщины, заставить ее стряхнуть ее равнодушие, – сказал он, успокоившись. – Бедная Валерия! Ха! Ха! Ха! Она – Далила! А Самсон с ума сходит от ревности с тех пор, как она овдовела. Оттого он такой и желчный, а бешенство свое изливает на полотне. Но успокой сестру: я поеду завтра же в Рюденгорф и устрою дело.
На следующий день около одиннадцати часов утра кабриолет графа Маркоша остановился у решетки Рюденгорфского парка. Рудольф вышел из экипажа, бросил вожжи груму и по тенистым аллеям пошел к дому. Выйдя на лужайку перед домом, он увидел детей, игравших под надзором гувернера и гувернантки, и те побежали ему навстречу.
– Вы не привезли Жоржа? – огорченно спросил Эгон.
– Нет, мой милый, зато привез тебе от него приглашение на завтра, – сказал Рудольф, ласково глядя на его шелковистую, кудрявую головку. – А что, папа дома?
– Да, приди вы раньше, то застали бы его здесь, он играл с нами в крокет, а теперь он в турецкой зале, рядом с мастерской.
– Спасибо, я его найду. До свидания, крошки.
Гуго лежал на шелковом диване с книгой в руках, но не читал. Устремив глаза в пространство, он предался мечтам, и в его памяти мелькал, как искусительное видение, образ Валерии. Такой, какой он видел ее вчера. Эта встреча сильно поколебала его покорность судьбе и мнимое успокоение, которое поддерживало его до сих пор. Оставшись по уходе молодой женщины в лесном павильоне, он опустился на стул, только что оставленный ею, и в груди забушевала буря. Как хороша Валерия, более чем когда-либо он чувствовал себя ее рабом, его сердце и чувства – все принадлежало ей… и она была свободна! Эта мысль преследовала его, как адская насмешка. Несколько успокоившись, он встал, утомленный, и направился в Рюденгорф, унося с собой картину, так раздразнившую княгиню.
– Бедный, глупый Самсон! Когда же перестанешь ты мучиться над ножницами твоей Далилы, – с горечью подумал он, устанавливая картину в Рюденгорфской мастерской.
Ночь вернула ему хладнокровие и самообладание. На следующее утро он работал и играл с детьми в крокет, но оставшись один, невольно отдался своим мечтам.
