— Это просто несчастие… Да от кого же отношение?
— Из суда.
— Я, Василий Петрович, никакого преступления не сделал, Бог свидетель!
— Нет-с, там сказано именно: Федор, Петров сын, Яликов.
— А черт знает, верно, какой-нибудь другой есть Федор, Петров сын, Яликов.
— А как вашего отца зовут?
— Зовут? Петром, — отвечал Яликов боязливо.
— Ну-с! надо знать имя и отчество.
— Отчество?… да я родителя своего с малолетства и в глаза не видал.
— Так вы, стало быть, отрекаетесь от своего отца? Очень хорошо, так я так полковнику и донесу.
— Извольте донести, что я никаких сношений с ним не имел и не знаю, где он обретается; а потому по его делам суду не причастен.
— Непричастны?
— Непричастен.
— Очень хорошо-с; а знаете ли вы, что он умер?
— Умер?
— А! что, побледнел!
— Никак нет-с; что ж, не я в этом виноват…
— Точно не виноват?
— Ей-ей!
— Ну, а он оставил духовную, которая представлена в суд; так теперь извольте с ней разделываться!
— Да за что ж я буду разделываться, Василий Петрович? Если б я был прикосновенен к какому-нибудь делу…
— Да по духовной он вас сделал прикосновенным.
— Ей-богу, грех батюшке за то, что он делает сына своего несчастным!
Федор Петрович такую сделал горестную мину, что полковой адъютант не в состоянии уже был удержаться от хохоту.
— Смейтесь, Василий Петрович; если бы вам случилось так… посмотрел бы я!
— Нет, брат, со мной этого не случится!
— Бог знает!
— Мой отец умер и ничего мне не оставил.
— Счастье ваше!
— Сделай одолжение, возьми это счастье в карман, а мне уступи несчастье, которое навязывает тебе на шею отец. Хочешь?
— Говорить-то легко!
— Клянусь, давай только доверенность, что предоставляешь мне получить по духовной все наследие и распоряжаться им как угодно.
— Какое же наследие, Василий Петрович?
— Какое бы ни было; не твое дело; ты оставайся служить, а я выхожу в отставку.
— Так батюшка наследие мне оставил?
— Это уж не твое дело, ты служи себе, а я поеду.
— Как можно, Василий Петрович; батюшка оставил мне наследие, а вы поедете.
— А не сам ли ты отрекся от отца?
— Как можно отрекаться от отца; я говорил только, что не причастен ни к какому делу.
— Ну да, да; а дело-то и состояло в наследии.
— Нет, от наследия я не отрекался.
— Э, брат! губа-то у тебя не дура! А знаешь ты пословицу, что такому сыну, как ты, не в помощь богатство.
— Уж очень в помощь: не все же так жить… Я намерен жениться!
— Женись, да женись на какой-нибудь дуре.
— Это для чего?
— А для того, чтоб дети были умны.
— Это почему?
— Ты учился математике?
— Учился.
— Ну, так должен знать, что и минус на минус дает плюс.
— Не понимаю; математика давно уж из головы вышла. Яликов разгулялся.
— Эй, Курдюков! — крикнул он.
— Чяво изволите? — спросил вошедший денщик.
— Вели-ка, тово… — сказал Яликов, ходя по комнате и потирая руки.
— Чяво?
— Вели-ка, тово… — повторил он.
— Чяво, — повторил денщик.
— Ну, как оно?… тово…
Денщик стоял в ожидании решения, чего потребует его благородие.
— Барин твой с ума сошел, — сказал полковой адъютант, — покуда придет в себя, дай мне чаю.
— Да! чаю! — сказал Яликов.
— Насилу надумался!
Яликов был вне себя. В первый раз воображение его вырвалось из-под спуда привычных служебных понятий и начало строить ему мир вне службы; но так как матерьялов для этой постройки в голове Федора Петровича было очень недостаточно, то на первый случай матерьялы были заняты из сказочного мира. Федору Петровичу мерещилось, что он ведет Доню в свои волшебные палаты.
— А, Доня, каково?
И Доня дивится, говорит: «Ой, то квартырочка! який на пане червонный жупан!»
— Що, Доню, хочешь грошей? хочешь медвины? хочешь музыку слухать!.. Гей! — вскричал Яликов во все горло.
— Что ты кричишь во все горло? — прерывал мечты его полковой адъютант; а денщик вбегал и спрашивал: «Чяво прикажете?»
— Вели-ко… тово, — говорил Яликов, очнувшись от бреда.
— Чяво? — повторял денщик.
— Чяво! вылей ему ведро на голову! Ну, брат, ты спятил, Яликов.
— Да я все думаю, Василий Петрович, каким образом подавать в отставку? Я никогда не подавал, не знаю, как это делается.
— Верхового коня подаришь? так я тебя выпровожу, сперва и отпуск на двадцать восемь дней с отсрочкой, а потом в отставку.
— Подарю, ей-богу подарю!
— Ну, ладно.
Полковой адъютант устроил все как следует, и чрез несколько дней Федор Петрович Яликов отправился в путь.
Сам бы он не умел принять и наследства; но нашлись добрые люди, которые ему помогли в этом. За исключением разных расходов, Федору Петровичу очистилось более двухсот тысяч наличных да именьице душ в триста. Деньги лежали и Опекунском совете; и вот он отправляется благополучно в Москву.
Въезжая в Москву, Федор Петрович невольно смутился; что-то страшно стало; ему казалось, что он приехал в какой-то иноземный город, в тридесятое царство; а денщик его, Иван, дивясь на огромные домы, поминутно вскрикивал:
— Э! Федор Петрович, извольте-ко посмотреть, какие казармы! Э! еще больше! Э! коляска-то, словно полковничья!..
Ил роду-то, народу-то! А что, брат почтарь, ярмонка, что ли, тесь? а? Эвона! наш брат, солдатик!.. А что, брат служивый, здесь полковая квартира, что ль?
— А где ж барин остановится-то? — спросил ямщик Ивана.
— Разумеется, на постоялом дворе; где ж барину останавливаться-то, как не на постоялом дворе.
— Вестимо, у нас славный постоялый двор.
Прокатив через всю Москву, ямщик и привез Федора Петровича на постоялый двор, на другом краю Москвы.
Федор Петрович молчал от недоумения, куда он заехал; а Иван дивился вслух:
— Вот уж штаб-квартира, так штаб-квартира! Ехали, ехали! Да скажи ж, брат, кто ж это живет в больших казармах-то! Неужто все штабные?
— В казармах полковые живут.
— А вот в той, что со столбами-то? Да, да, и позабыл: ведь ты уж говорил, что там конская скачка, манеж то есть. Э! Федор Петрович, смотрите-ко, кони завезли на крышу зарядный ящик! Постой, постой! Федор Петрович, смотрите-ко!
— Да это киатер, то не настоящие лошади, — сказал извозчик.
— Да что ж это правит-то не солдатик, а трубочист? К чему ж это туда завезли? а?
— А кто ж их знает? чай вывеска, дескать: здесь на конях скачку производят.
