Она подчинилась. Встала. Наверное, в него был встроен магнит. Югом к ее северу. Как иначе объяснить то, что, не нравясь ей, он так сильно ее притягивал? Аньес шагнула к нему, близко, ближе, чем укладывалось бы в рамки приличий, а он, обхватив рукой ее талию, привлек совсем вплотную, так что она невольно уткнулась носом ему в плечо. Неожиданное понимание, что запах незнакомого ей мужчины переплетается с запахом одеколона ее отчима, наполняло до краев, причиняя почти невыносимое чувство, словно бы она обрела дом.
— Это же ты был в том кабаке в Ренне три дня назад, да? — чувствуя, как перехватывает дыхание, спросила Аньес, едва оторвавшись. Он повел ее в танце. В том самом пасодобле, который последний раз она танцевала с Марселем. Если бы не знала точно, что у этого человека болит нога — никогда бы не заподозрила. Слишком уверенными, слишком раскованными были его движения.
— Да, я. И я знаю, что тебя зовут Аньес.
— А я знаю, что ты из Лиона.
— Думаешь, этого достаточно?
— Рожать от тебя детей я не собираюсь. Для остального достаточно.
Губы Лионца растянулись, будто бы в улыбке. А потом прижались к ее виску, оставляя на нем пылающий след и заставляя загораться. Ей казалось, что загораться, потому что он горел иначе, чем другие, и еще потому что она выбрала его сама и просто так — как лекарство от скуки и от скорби.
Ночью ее ждала проявка отснятых пленок. Отложить никак не выйдет. Уже утром они должны лежать на столе Гастона Леру, чтобы успеть выйти в пятничном номере — если все будет хорошо. К нему в Ренн, в редакцию, она поедет, едва окончив свой труд. Заодно подвезет Лионца в гостиницу. Как его зовут, ей знать вовсе не хотелось. Какая разница, как зовут мужчину, который жадно целует ее губы, будто пытаясь выпить все силы, но вместе с тем ей кажется, что получит она значительно больше обычного, мало что давая взамен.
Обманулась. Она обманулась который уж раз за один только этот день, что уж говорить о всей жизни. Впереди ее ждало только разочарование.
Как и всегда после смерти Марселя, она не получила ни-че-го.
[1] Кирстен Флагстад (1895–1962) — норвежская оперная певица, драматическое сопрано. Исполняла партию Изольды в записи «Тристана и Изольды» в Ковент-Гардене в 1936 году (дир. Фриц Райнер). Об этой записи идет речь в повествовании.
[2] «День в Париже» (фр.)
[3] Немецкий композитор испанского происхождения. Автор пасодобля «Für dich, Rio Rita» («Для тебя, Рио-Рита», нем.)
* * *
— Какое насекомое укусило тебя, что ты затеял этот переезд именно сейчас, перед зимой! — жизнерадостно фыркала Катти Ренар, надевая перчатки и излучая истинное довольство жизнью и людьми вокруг. На рыжие кудри накинут теплый шерстяной платок кремового цвета, и этак она кажется совсем молоденькой. Ее и без того хорошенькое личико со вздернутым носиком и породистыми скулами лишь совсем немного припудрено — куда краситься, когда такой дождь? Дождило не первый день, к слову.
— Попался подходящий дом — я не хотел его упустить, — пожал плечами Серж, прекрасно зная цену ее напускному возмущению. Катти, как лисица, едва не попискивала от восторга, когда узнала о сюрпризе к Рождеству. Эскриб намеревался встречать его в новом просторном жилище не позднее, чем в этом году. На помощь были призваны извечный энтузиазм этого неугомонного во всех смыслах человека, все его сбережения, включая деньги, выделенные отцом Катти на содержание внуков, и Анри Юбер, оказавшийся под рукой в самый неподходящий для него момент. Сама Катти в этом безобразии не участвовала. Или делала вид, что не участвует. Она всего лишь, подхватив маленькую черноглазую дочку, впорхнула в такси, в то время как Эскриб вручал мальчугана почтенной мадам, которая временами помогла им по хозяйству и с детьми.
А когда машина, огласив ревом всю улицу, тронулась с места, он повернулся к Анри и развел руками.
— Ты уверен, что есть смысл везти и твое пианино? Все равно ведь при ней не играешь. Лучше б продал, — довольно сварливо сообщил ему Юбер и словно нехотя направился в дом. Если уж становишься частью спектакля — соответствуй.
— Если я его не перевезу, она вернется и сделает это сама, — со знанием дела ответил Серж. — А если продам — купит новое.
Остаток дня они проводили в сборах того, что еще не было собрано, чтобы потом дождаться грузовика, присланного от Бернабе Кеменера — тот всегда знал, где и что достать так, чтобы за это пришлось поменьше платить. А Эскриб во все времена умел заводить дружбу с нужными людьми. В конце концов, он выжил в шталаге с его цыганскими корнями лишь потому, что получил расположение группенфюрера СС Карла Беккера, который очень любил музыку.
Позднее, в новом доме Сержа и Катти, двухэтажном, увитом от фундамента до крыши плющом, сейчас к зиме каким-то черным, пусть листва на нем и не опадает, с просторными и такими же пустыми комнатами, как в их квартире, они надирались вдвоем, в то время как мадемуазель Ренар со своей помощницей устраивала детей.
Ни Серж, ни Катти, кажется, совсем не думали о том, как им жить дальше, будто бы единственное, что теперь они могли, — это веселиться. На все остальное не оставалось никаких душевных сил. И едва держались, изображая благополучие, которого в действительности не было. Пока мадемуазель Ренар была где-то наверху в детской, Эскриб, шатаясь от количества выпитого, выключал радио, едва оно заголосило вечерним концертом.
— Ей предлагают петь в «АBC»[1], - невнятно бормотал он. — Она сбежала от всего сюда, а ей предлагают петь в «АBC», понимаешь?
Нет, Юбер не понимал. Был слишком пьян для того, чтобы понимать, как связано выключенное радио и выступления Катти Ренар в самом престижном мюзик-холле страны. Она покорила его еще до войны. После «АВС» ее услышала вся Франция.
— Когда она сможет хотя бы потанцевать со мной, чтобы ее не выворачивало от музыки, клянусь я… клянусь…
Дальше Анри уже не разбирал слов. Он помнил об этом вечере немного. Отчетливо — они в итоге сошлись на том, что стоит все бросить и отправиться матросом на рыбацком судне в море. Потому что воевать он устал, а булочник из него не получится. Смутно — Катти пришла забирать своего горе-аккомпаниатора в их спальню, предложив Юберу все ту же кушетку, что теперь сиротливо стояла в гостиной. Как на ней засыпал, он не помнил уже совсем. Как мог согласиться — не представлял.
Но очень хорошо помнил свои сны в ту ночь. Яркие, будто бы никакие они не сны, а самая-самая явь. Возможно, они и были явью, когда-то в прошлой жизни, о чем он предпочел бы не вспоминать. Память послушно скрывала картины, от которых на загривке дыбом вставали волосы. Но разве можно сдержать их ночью, в самое страшное время суток?
И почему из всего — лишь глаза бледно-голубого цвета. Как лен. До самой последней крапинки льняные глаза. Она пищала так… так пищала, как девочка в кабаке Бернабе Кеменера, которую легонько шлепнули по щеке, лишь с той разницей, что на этой Юбер рвал белье, пока она уперто пыталась скрестить ноги, да слова, вырывавшиеся из нее пополам со слезами, были немецкими, а не французскими словами. Осточертевший апрельский холод, еще не прогретая до конца земля. Тощие, костлявые коленки девочки, не оформившейся в женщину. Что ему за дело было до нее? Ей не больше шестнадцати лет, а скорей меньше. Она в сарае пряталась от солдатья, пока матери не было дома. Там он ее и приметил таким же пьяным, как в эту ночь, ищущим куда вылить свою злость, свою горечь и свои страхи. И изливал ее в ту девочку вместе со спермой. Ее спина расцарапана голыми необструганными досками самодельного стола, на который он ее повалил. Она и сама себе причиняла боль, сопротивляясь почти до последней минуты, пока не затихла. Расхристанная, раздавленная, растерзанная. У нее бедра в крови. Почему-то так много кро́ви, что и на него хватило, будто бы он что-то повредил ей внутри, что бывает у девочек, о чем он не имеет понятия.
