Как только в утреннем апрельском тумане проорал дозорный, что ляхи близко, весельные ратники налегли, поддали ходу, а те, что мечными спали — подобрались и воздали перед боем требы кто кому. Власий Пименов поминал светлых богов, а Еська Сокол молился Богу единому. Но все, как один просили одного и того же — оберега.
Ладейный бой — опасный. Беда в том, что тесно на кораблях-то, и осклизло. Когда кровища зальет доски ладей, вот тут и берегись-поворачивайся! Оскользнулся, упал, тут тебя и запинают и не поглядят, что ты боярин, да в доспехе, да крепкий. Андрей, зная про то, измыслил надёвку на сапог. Привязывал веревьем к подошве тонкую досточку ушитую гвоздями — поди опрокинься теперь! Своим бойцам велел так же поступать и в момент, когда вражеские ладьи уж поравнялись с ратнинскими, первым сиганул в самое пекло.
Прошелся Шумской смертельным вихрем по рядам ляшским, даром, что места мало и обоерукому воину развернуться негде! Порубил, порезал, мстя за все и сразу. За грабеж, убийства жестокие, за мать, что через них попала в холопство-неволю, за себя, которому жизнь с рождения медом не была. Рубил со злости, но за собой чуял правду, а потому в отчаяние не скатывался.
На носу уж его десяток допинывал горстку уцелевших, а вот на соседней ладье дела шли не очень. Фаддей задержался малёхо с высадкой, и ляхи приняли на мечи первый его десяток — порубили в капусту! Шумской хоть и не любил боярича, но воевали-то на одной стороне, а стало быть, надо подсобить.
— Пронька, за мной! — окрикнул ближайшего ратника Шумской и полез.
Влетел и обомлел — видать на ладье плыли начальники ляшские. Доспехи крепкие, мечи долгие и опыт Андрюхе подсказал — бойцы непростые, таких нахрапом не взять. Однако трусить не умел, а потому и полетел через тела убитых, лавки, щедро умытые свежей кровью, на помощь Фаддею. Тот рубился сразу с двумя ляхами, но одолеть себя не давал!
— Фадя, влево! — Тот услыхал и посторонился, а Андрей влетел в бой коршуном и взял на себя дородного ляха в блескучей броне.
Шум, грохот, ругань! Стрелы вжикают — одна ткнулась на излете в доспешное плечо Шумского, отскочила. Дородный лях в шеломе не сдавался, рубил с оттяжкой, умело. Но и Андрей не пальцем деланный! С того мечи сверкали, пели песню свою смертельную, жадную.
— Живьем!!!! — воеводский голос чудом долетел до Андрея сквозь грохот боя. — Андрюха, живьем бери!!!
Живьем, так живьем. Теснил дородного к борту, выматывал — ведь не первой молодости боец-то, хоть и грозный, умелый. Краем глаза Шумской приметил, что на ладью поскакали уж ратники Демьяна — шли на выручку — и перестал бояться за спину свою. Коли Демка тут, прикроет!
Дородный задышал часто, употел и сдулся. Еще чутка и Андрей стуканул рукоятью меча в висок ворога и тот осел тяжко, привалился к борту ладьи. Шумской добавил для порядку сапогом в голову и огляделся.
Бой затих, только меж лавками весельными ворочались раненые — свои и чужие. На соседних ладьях уж ратники заправляли, лазали по сундукам, прибыток считали. Открыли дверцу клети у днища, вытащили пятерых девок. Косы распущены, рубашонки разодраны, синяки по телам. Насильники не жалели, так-то…
Пока подсчитывали убитых, да раненых, пока распределяли ратников по ладьям — своим и захваченным — уж и дело к вечеру. Воевода сам допрашивал дородного, что проморгался нескоро, и после того, как Еська Сокол воды ему в харю плеснул. Лях крепкий был, но не сдюжил воеводского гнева и поведал — есть еще два отряда и собираются грабить.
Вечером решили ночевать на ладьях, а утром идти малым ходом по Ржавихе до места, где коней оставили. Андрей умылся, поел, что ближник дал, и опрокинулся с глубокий сон, но уж после всех, последним.
Утресь поднялся раньше других — такова доля боярина. Повошкались малое время, расселись по веслам, и отправились восвояси, долг исполнив. Дошли до места, принялись добычу сгружать. Дело долгое… Обоз нагрузили доверху и потянулись к домам, к уделам своим. Дорогой больше молчали — считали потерянных, вспоминали, решали, как семьям сказать. Попробуй-ка объясни вдове, что одна она теперь и ребятишек, что остались после ратника сгинувшего, ей одной тянуть.
— Андрюх, че смурной? Как выехали из Берестова все ухмылялся, а сейчас-то чего? У тебя-то убитыми нет никого. Вон токмо Ферапонтия стрелой под дых стругануло и то налегко.
— Отвяжись ты, докука. Обычный я.
— То-то и смотрю, опять Гарм из тебя вылез. А вроде человеческое проглянуло ненадолго.
Знал Шумской, отчего проглянуло, но думать себе запретил, и знал, что более мыслями своими к рыжей он не обратится.
А ведь ошибся боярин, ох, ошибся… Вечерним привалом, крайним перед Берестовым, уселись вечерять. Солнце только заваливалось, а потому света было в достатке. Андрей присел у телеги обозной, оперся спиной и глаза прикрыл. Через мгновение по доспешному плечу чиркануло что-то, прошлось, будто горохом просыпало. Андрей вскинулся, огляделся и…
Прямо на земле, рядом с ним лежали бусы девичьи серо-зеленого камня, видать из распоротого мешка с пограбленым выскользнули. Вот только пальцем шевельни, и в руке окажутся. Шумской вздрогнул, понял — вот он тот цвет ясный, будто в осеннюю реку весенний листок кинули. Сердце грохнуло о ребра, загорячело, и не понятно — с горя или с радости.
Шумской бусы взял и без раздумий спрятал в свой подсумок. Поднял глаза к вечернему небу и вздохнул глубоко, только сейчас осознав, что будто жил до сего времени в полдыха, смотрел в полглаза, слушал в полуха. А жизнь-то вот она, раскрылась, развернулась и осыпала Андрея яркими всполохами, вернула радость в пустую душу, зауютила бытие.
От автора:
«Пташку выпустил» — Не так давно смотрела передачу, наткнувшись случайно на беседу журналиста и служащего православной церкви, и вот, что узнала — на Руси люди покупали птичек в клетках не только для того, чтобы слушать как они щебечут, не для забавы, а чтобы выпускать их. Священник высказал интересную мысль — вольных людей на Руси почти не было, и вот так, отпуская птиц, сами будто становились свободными. Я не уверена, что это правда, но мысль светлая и добрая. Хочу в это верить!
Крупчатый хлеб — белый хлеб из хорошо обработанной пшеничной муки. Пекли в богатых домах.
Глава 6
— Арина, помни себя. Держись уважительно, но достоинства не теряй. Ты хоть и простая славница, а все ж опричь боярской семьи. Ближница, — боярыня Ксения сидела на крылечке своей хоромины и давала урок Машке и Аришке.
— Матушка-боярыня, а ты сулилась рассказать, как ближников выбирать, — Аринке урок нравился.
Ксения говорила кратко, без нравоучений лишних.
— Быстрая какая. Ты сначала приглядись к людям, изучи повадку, пойми, который тебе надобен. Вот Маше нужна пожившая женщина, что в хозяйстве толковая. Она и будет докладывать обо всем и распоряжения боярышни передавать всем другим. Хозяйка дома, что верхушка пирога именинного. По ней судят, а вот, что она под собой прячет — то ее дело. Уразумели?
Девушки послушно кивнули, только навеси звякнули: у Маши большие, золотые, а у Аришки серебряные невелички.
— Мама, а вот ежели та моя помощница станет в обход меня распоряжаться, а?
— А тебе глаза на что и уши? Ты все должна примечать и все знать. А потому, долг твой хозяйский понимать, как хозяйство устроено. Сколь у тебя холопов, сколь наймитов, где они живут, как живут. И сколь надобно запасов, чтобы их прокормить. Утресь встала и пошла оглядывать двор. Везде загляни, все рассмотри, да нужниками не гнушайся. Чисто ли отхожее место, не будет ли болезни нутряной. Ты — голова, а прислужники — руки твои, плечи и ноги.
— Мам, так пока всем объяснишь, что и как работать, проще самой сделать? — Машка уныло смотрела на мать.
— Не сумеешь приказывать? грош те цена, боярышня. Работают холопы, а ты указываешь. И наперед гляди, думай, как твой указ повернется, не навредит ли.
— Матушка-боярыня, эдак писарь нужен, чтоб ходил все время за тобой и записывал, что ты увидела и какой кому приказ отдала? — Аринка слегка очумела, слушая Ксению и понимая, боярской жене нелегко вовсе и долг велик.
