— Ты! — шипела она.
— Всё хорошо, милостивая сударыня, всё хорошо! — пролепетал он умоляюще. — Я сейчас же унесу всё это безобразие и брошу в реку! — Он дрожал как осиновый лист — я никогда не видела, чтобы он так побледнел.
Она резко повернулась к нему спиной. Длинные седые косы, взметнувшись, хлестнули её по бёдрам. Я с замирающем сердцем ждала, что сейчас она накинется на меня. И в этот момент её нога задела одну из монет; она отпрянула, как будто перед ней была змея. И тут началось представление, которое я никогда в жизни не забуду. Хихикая, она наподдала носком несчастную монету, так что та отлетела и со звоном брякнулась на пол; затем другую, третью — так она шагала по проходу туда-сюда, пиная монеты — это напоминало жестокие забавы кошки с мышкой… И как ужасна была смена настроений на её багровом лице! Она расшвыривала монеты со злостью и отвращением; а как только они падали на землю, она, вытянув шею, жадно вслушивалась в их жалобный серебряный звон.
Я не могла сдвинуться с места и едва дышала; Шпитц, обычно такой задиристый, уполз с поджатым хвостом подальше и прижался к ногам Хайнца, который, словно окаменев, застыл на месте, лишь изредка бросая на меня испуганные взгляды… Ах, Илзе — да где же она? Она единственная имела власть над бабушкой. Неужели Илзе не слышала всего этого шума?
Швыряние монет продолжалось долго. Пожилая женщина, казалось, уже не замечала, что рядом с ней безмолвно застыли два человека. Она двигалась всё более и более темпераментно, страстно бормотала и жестикулировала, обращаясь к кому-то невидимому… И вдруг её словно толкнуло; в этот момент она двигалась мимо стола — и внезапно застыла как изваяние, а её взгляд упёрся туда, где лежало злосчастное письмо, которое по категорическому требованию моего отца никак не должно было попасть ей в руки.
— «Госпоже советнице фон Зассен»! — прервала она наконец невыносимое молчание и, глубоко вздохнув, провела ладонью по лбу. — Госпожа советница фон Зассен! Это я, я!
Я хотела броситься и отобрать у неё письмо, на которое она уже положила руку. Но я была всего лишь слабым, хрупким созданием. Она бы с лёгкостью отшвырнула меня, не дав забрать письмо. Я делала знаки Хайнцу — но он глядел на меня, совершенно ничего не понимая, и в этот момент случилось то, чего я так боялась — бабушка извлекла листок из конверта.
— Ну, посмотрим! — произнесла она, разворачивая письмо.
Она не читала, её взгляд остановился на подписи — что это было за имя, которое имело такую власть?.. С криком ярости она скомкала письмо в руке.
— «Твоя Кристина!» — сардонически засмеялась она, швырнула скомканный листок в сторону молотильни и умчалась, дико размахивая руками, назад в свою комнату — и вслед за тем раздался скрежет задвигаемого засова.
Илзе, которая в этот момент вошла со двора с корзиной, полной торфа, удивлённо застыла на пороге.
— Это была бабушка? — недоверчиво-испуганно спросила она. Дверью, которая сейчас захлопнулась со всего размаху, никогда не пользовались — замок и задвижка уже давно должны были проржаветь.
У меня свело губы судорогой; но одновременно я почувствовала какое-то облегчение. Шепча и заикаясь, я поведала ей о произошедшем. Я увидела, что Илзе вздрогнула и побледнела; но Илзе не была бы Илзе — она не проронила ни слова, поставила свою корзину у плиты и начала вынимать куски торфа и укладывать их симметричными рядами; и только когда подошёл Хайнц, она подняла голову — да, его благоговейный страх перед её острыми глазами имел под собой основания! — и посмотрела уничтожающим взглядом в его испуганное лицо.
— Ну что ты за человек такой, Хайнц! — сказала она. — Я годами следила, чтобы ни одна монетка не попала в Диркхоф, и вот сейчас этот умник проделывает свои фокусы и разбрасывает тут мне по полу пригоршню серебряных талеров! Ну вот, сорок лет за плечами, а соображения никакого!
У меня на глазах выступили слёзы. Несмотря на то, что я правдиво описала произошедшее и объявила, что виновата я одна, нагоняй получил Хайнц, и он терпеливо выслушал все Илзины обвинения, не проронив ни слова в своё оправдание. Я обвила его обеими руками и уткнулась лицом в рукав его старой куртки.
— Давай, утешай своего Хайнца! Всё время держатся друг за дружку, что твои репьи! — сказала Илзе; но в её голосе и взгляде уже не было строгости.
Она взяла со стола лампу и отправилась в молотильню, чтобы подобрать скомканное письмо, но оно всё никак не находилось, сколько она ни светила.
До этого момента из комнаты бабушки не доносилось почти ни звука; возможно, я просто не обращала на это внимание или просто не хотела ничего слышать; теперь же сквозь занавешенное ковром окно до меня донеслось страстное бормотание взволнованного грубого голоса, прерываемое стонами и глубокими вздохами.
— Она молится, — шепнул мне Хайнц.
Но это не была молитва с преклонёнными коленями. Бабушка ходила тяжёлыми шагами туда-сюда в своей комнате, и ковёр перед окном колыхался в такт её шагам.
— Дайте сюда свет! — вдруг вскричала она со страхом в голосе.
— Свет? — переспросила Илзе. — Я же уже принесла лампы! — и она побежала по узкой тропинке, которая, огибая дом с восточной стороны, выходила в сад, откуда можно было зайти в бабушкину комнату.
Через несколько минут Илзе вернулась заметно успокоенная. Но в тот же самый момент заработал насос у колодца, и вода с грохотом полилась в жёлоб.
— У неё потемнело в глазах, — коротко ответила Илзе на мои боязливые расспросы. — Да, нам опять предстоит весёлая ночка! — пробормотала она про себя, убирая со стола посуду и относя ящичек с бумагами назад в комнату. Значит, Илзе частенько приходилось переживать тяжёлые ночи рядом с моей бабушкой! Для меня это было дурной новостью; мой здоровый, счастливый сон не позволял мне даже и догадываться, что ночной порой в доме что-то происходило. Я, конечно, вспоминала, что Илзе довольно часто по утрам выглядела разбитой и утомлённой; но тому виной всегда были головные боли, от которых она часто страдала.
Я сложила на столе руки и опустила на них голову; у меня было тяжело и тоскливо на сердце, как будто ночью на Диркхоф должно обрушиться что-то ужасное. Механически я прислушивалась к шагам Хайнца, который делал вечерний обход вокруг дома. Хайнц благоразумно не пошёл на задний двор, поскольку бабушка всё ещё была там, хотя рычаг насоса больше не работал. Бабушка могла часами стоять у изгороди и вглядываться в бесконечный простор пустоши.
— Иди в постель, дитя, ты устала! — сказала Илзе и погладила меня по голове.
Я почувствовала в этот момент, что в силу своей естественности и непосредственности я до сих пор была самым беспечным, самым эгоистичным существом на свете.
