Ансельм отломил кусок исходящей паром булки и протянул мне. Я не обратила на это никакого внимания, уставившись в кубок с элем.
— Те двое, кого я убила, — произнесла я. — Каждый из них мог бы иметь детей, не убей я их. Они могли бы… — я беспомощно качнула кубок, — кто знает, что они могли бы совершить? Я могла повлиять на будущее… да нет, я действительно повлияла на будущее! И не знаю, как именно, и это меня очень сильно пугает.
— Гм, — задумчиво промычал Ансельм и сделал жест проходившему мимо монаху. Тот подошел к нам с новой порцией выпечки и элем и молча наполнил кубки. — Вы отняли жизнь, но ведь вы и сохраняли жизни. Сколько больных, которых вы исцелили, умерли бы без вашего вмешательства? Это тоже влияет на будущее. Что, если человек, которого вы спасли, совершит величайшее злодеяние? Будет это вашей виной? Должны ли вы были в этом случае дать ему умереть? Разумеется, нет. — Чтобы подчеркнуть свои слова, он пристукнул оловянной кружкой по столу. — Вы говорите, что боитесь предпринимать какие-либо действия из опасения повлиять на будущее. Это нелогично, мадам. Действия любого человека влияют на будущее. Если бы вы оставались в своем времени, ваши действия все равно влияли бы на то, что должно случиться дальше, точно так же, как и сейчас. У вас все равно имеются обязательства, которые имелись бы и там — которые имеются у любого человека в любое время. Единственное отличие в том, что вы более точно можете понять, какой эффект окажут ваши действия — но опять же, можете и не понять. — Он покачал головой, глядя куда-то вдаль. — Пути Господни неисповедимы, и нет сомнений, что на это есть важная причина. Вы правы, mа chere, законы церкви создавались без учета ситуаций, похожих на вашу, и потому у вас нет других наставников, кроме вашей совести и руки Божьей. Я не могу сказать вам, что вы должны делать, а чего — не должны.
— У вас есть свобода выбора, но она есть у всех в этом мире. И история, считаю я, это накопление поступков. Некоторые индивидуумы выбраны Господом, чтобы влиять на судьбы остальных. Возможно, вы — одна из них. Возможно, нет. Я не знаю, зачем вы здесь. Вы тоже не знаете. Скорее всего, мы никогда об этом и не узнаем. — Он комично закатил глаза к потолку. — Иногда я даже не знаю, зачем я сам здесь!
Я засмеялась, и он улыбнулся в ответ, а потом с напряженным видом перегнулся ко мне через грубые доски стола.
— Ваше знание о будущем — это инструмент, данный вам. Так потерпевший кораблекрушение может найти нож или рыболовную леску. И нет ничего аморального в том, чтобы воспользоваться этим, до тех пор, пока вы будете делать это в соответствии с законами Божьими, стараясь изо всех сил. — Он помолчал, глубоко вдохнул, а потом шумно выдохнул и улыбнулся. — И это, mа chere madame, все, что я могу вам сказать. Не больше, чем могу сказать любой встревоженной душе, пришедшей ко мне за советом: доверьтесь Господу и молитесь, чтобы Он наставил вас. — Ансельм подвинул ко мне блюдо с выпечкой. — Но, что бы вы ни делали, вам потребуются для этого силы. Поэтому примите последний совет: когда сомневаетесь — ешьте.
Вечером я зашла в комнату Джейми. Он спал, положив голову на руки. На подносе добродетельно стояла пустая миска из-под супа, а рядом — нетронутая тарелка с хлебом и мясом. Я перевела взгляд с невинного спящего лица на тарелку и обратно, потрогала хлеб. На нем остался отпечаток пальца. Свежий. Я решила не будить его и пошла на поиски брата Роджера. Тот был в кладовой.
— Он ел хлеб и мясо? — требовательно спросила я без вступления.
Брат Роджер улыбнулся.
— Да.
— Удержал?
— Нет.
Я прищурилась.
— Надеюсь, вы не убирали за ним?
Он развеселился, круглые щеки порозовели.
— Разве б я осмелился? Нет, он принял меры предосторожности и поставил наготове таз для умывания.
— Чертов хитрющий шотландец! — захохотала я против воли, вернулась к нему в комнату и поцеловала его в лоб. Он пошевелился, но не проснулся. Вспомнив совет отца Ансельма, я забрала тарелку со свежим хлебом и мясом в свою комнату, чтобы поужинать.
Решив, что следует дать Джейми время прийти в себя после несварения желудка и восстановить уязвленное самолюбие, на следующее утро я осталась в комнате, читая трактаты о травах, которые дал мне брат Эмброуз. После завтрака я пошла проверить своего непокорного пациента, но в комнате вместо Джейми обнаружила Муртага. Он сидел на табурете со смущенным лицом, прислонившись головой к стене.
— Где он? — спросила я, тупо обводя глазами комнату.
Муртаг ткнул большим пальцем в окно. День стоял холодный и мрачный, горели все лампы. Окно не занавесили, и сквозняк колыхал пламя.
— Он вышел на улицу? — потрясенно спросила я. — Куда? Зачем? И что, ради всех святых, он надел?
Последние несколько дней Джейми оставался практически нагим, поскольку в комнате было тепло, а любое прикосновение к ранам причиняло ему боль.
Чтобы в случае нужды выйти из комнаты с помощью брата Роджера, он надевал монашескую рясу, но сейчас она, аккуратно сложенная, лежала в изножье кровати.
Муртаг раскачивался на табуретке и смотрел на меня совиным взглядом.
— Это сколько всего вопросов? Четыре? — Он поднял руку и вытянул указательный палец.
— Первый: ага, он вышел на улицу. — Поднялся второй палец. — Второй: куда? Будь я проклят, если знаю. — Третий палец присоединился к первым двум. — Третий: зачем? Он сказал, что ему надоело сидеть взаперти. — Качнулся мизинец. — Четвертый: опять же, будь я проклят, если знаю. Когда я видел его в последний раз, на нем вообще ничего не было.
Муртаг сжал эти четыре пальца и поднял большой.
— Ты меня не спросила, но он ушел с час назад.
Я закипела от ярости, не зная, что делать. Поскольку сам преступник был недосягаем, я накинулась на Муртага.
— Ты что, не знаешь, что на улице мороз и идет снег? Почему ты его не остановил? И что ты имеешь в виду — на нем ничего не было?
Маленький человечек сидел с невозмутимым видом.
— Ага, знаю. Думаю, он тоже знает, не слепой. А насчет остановить — так я попытался. — И кивнул на рясу. — Когда он заявил, что идет на улицу, я сказал, что он еще не готов к этому и что ты с меня голову снимешь, если я его отпущу. Поэтому я схватил его наряд и прижался спиной к двери и сказал, что он выйдет только через мой труп. — Муртаг помолчал и совершенно неуместно произнес: — У Эллен Маккензи была самая сладкая улыбка на свете. Она согревала человека до мозга костей.
— В общем, ты позволил ее тупоголовому сыну выйти на улицу и там замерзнуть насмерть, — нетерпеливо прервала его я. — Какое отношение к этому имеет улыбка его матери?
Муртаг задумчиво потер нос
