Король Людовик французский сошел в могилу, оставив первую в европейской истории регулярную армию своему преемнику — двадцатидвухлетнему честолюбцу Карлу. Слишком большое и приметное родимое пятно у глаза, скверный лицевой тик и шесть пальцев на каждой ноге снискали ему у явных доброжелателей славу просвещенного монарха, а у отъявленных хулителей — прозвище Недоносок.
Я осталась во Флоренции и влачила в своем скромном жилище жалкую полужизнь, которую Лоренцо обеспечил с избытком, так что работать мне не приходилось. Впрочем, лишившись аптеки, я все равно не смогла бы лечить соседей, даже если бы они осмелились обратиться за помощью к одной из тех «колдуний», кого настоятель монастыря Сан-Марко клеймил со своей кафедры. Опасно было хранить у себя иные книги помимо Писания. Если у кого-либо обнаруживались посторонние сочинения, то их тут же сжигали вместе с обладателем.
Во дворце Медичи теперь меня тоже никто не ждал: Лукреция отошла в мир иной, пережив любимого сына всего на несколько месяцев. После смерти отца в Кареджи Пьеро с семьей, подобно псу, поджавшему хвост от ударов грома, украдкой вернулся во Флоренцию. Он мнил себя новым правителем города, но никто не оказывал ему ни доверия, ни должного уважения.
Мои друзья по академии нашли прибежище в Риме и Венеции, а некоторые уныло затаились в самой Флоренции. Здесь больше не видели ни уличных празднеств, ни скачек, ни азартных игр, ни плясок, ни воскресных турниров по calcio. Горожанам остались лишь угрюмые церемониальные мессы и проповеди, одна мрачнее другой. Люди, изнывавшие под бременем страха вечного проклятия, впали в тупую покорность.
Я начала посещать богослужения, проводимые Савонаролой в Дуомо, зная, что именно там мне явится первый признак претворения в жизнь нашего заговора. И однажды, в самом начале 1493 года он обратился к прихожанам, наводнившим главный городской собор, с такой речью:
— О греховные чада мои! Сегодня я должен поделиться с вами еще одним пророчеством — о священной реликвии, которую мы вскоре узрим!
Все подались вперед, напирая друг на друга и вытягивая шеи, ибо что может быть дороже сердцу христианина, чем священная реликвия?
Припоминая события, происходившие в Корте Веккьо и в павийском особняке, я поспешно прикрыла ладонью невольную улыбку. В последние минуты Лоренцо шепотом поведал Савонароле тайну о плащанице. Он вовсе не выдавал ее за божественное откровение: его исповедник ни за что не поверил бы такому грешнику. Однако мы прекрасно знали о том, что приор — мошенник, сведения, добытые из исповедей у своих собратьев, он привык выдавать за «слово всеведущего Бога». Поэтому мы сделали ставку на то, что самопровозглашенный «флорентийский пророк» будет не в силах устоять перед таким поразительным пророчеством, которым Лоренцо якобы откупился от адских мук.
Настоятель монастыря Сан-Марко… Я могла только догадываться, что за булыжники мыслей перекатывались сейчас в его голове. Его предсказания кончин Il Magnifico и Иннокентия в 1492 году были обязаны всего лишь грамотному расчету. Ни для кого не являлось секретом, что оба политика — не жильцы на этом свете. Но данное, нынешнее откровение убедило бы всех в непогрешимости Савонаролы, тем более что получено оно было от его злейшего врага, Лоренцо де Медичи.
С того самого дня флорентийцы, взбудораженные обещанием проповедника, мало-помалу теряли спокойствие, в нетерпении ожидая дня, когда святая реликвия будет явлена пред их очи.
А мне наконец-то пришла пора уезжать из города: впереди меня ждало еще много дел.
Я немедленно отправилась в Рим, но на этот раз позволила себе роскошь путешествия в карете.
Встретить меня вышли два кардинала: Асканио Сфорца, ныне ставший правой рукой понтифика, и старший сын Il Magnifico Джованни, которого я знала с пеленок.
В свои шестнадцать лет он казался неправдоподобно серьезным — возможно, из-за красной сутаны и шапки. Асканио осведомился о моем племяннике Леонардо, и мы вместе со скорбью помянули Лоренцо. Юноша обмолвился, что перед смертью отец, зная, что Джованни вскоре предстоит занять кардинальский пост, написал ему подробнейшее послание. Лоренцо искренне желал, чтобы его сын поскорее освоился среди сильных мира сего, и с готовностью делился с ним в письме накопленными знаниями и мудростью. Учитывая мою крепкую дружбу с Лоренцо, Джованни предложил мне, пока я в Риме, ознакомиться с этим посланием — если, конечно, оно мне интересно.
Затем он ретировался, и Асканио без лишних промедлений провел меня по Ватикану прямо в личные покои Его Святейшества. Четыре зала, занимаемые понтификом, явили мне совершенство художественного творения в свеженаписанных фресках, лишь недавно освобожденных от лесов.
Родриго Борджа, как и большинство итальянцев, с возрастом заметно раздался. Его лицо еще сохраняло следы прежней красоты, но нос заострился, став похожим на клюв, а от подбородка спускались вниз жирные щеки.
В знак почитания я хотела коленопреклоненно поприветствовать христианнейшего из всех христиан, но Папа поспешно поднял меня, отметая ненужные формальности. В зале Жития Святых мы — понтифик, Асканио и я — уселись втроем в кресла напротив самого большого из виденных мною каминов: массивная каминная полка зеленого мрамора на прочных позолоченных опорах, а над ней — фреска, сразу привлекшая мое пристальное внимание.
— Изумительно потрудился Пинтуриккьо[47] над моим жилищем, что скажете, Катон? — спросил понтифик, заметив, что я неотрывно смотрю на фреску.
— Это он вам все заново здесь расписал? — поинтересовалась я.
— Этот живописец уже четверть века трудится в Ватикане, — с улыбкой ответил Родриго и, искоса взглянув на меня, заметил:
— Он, конечно, не Леонардо, но, может быть, нам и впрямь пригласить вашего племянника в Ватикан?
— Простите, ваша милость, — кивком указала я на фреску над камином, — но не Исида ли та дама на троне?
— Она самая.
— В таком случае осмелюсь предположить, что муж по правую руку от нее — не кто иной, как Моисей, а по левую, как мне думается, должен сидеть сам Гермес Трисмегист?
— Ваш глаз падок на ереси, друг мой.
От изумления я лишилась дара речи. Предпочтения Родриго Борджа, разумеется, не были для меня тайной, но я никак не ожидала, что он решится так откровенно выставлять напоказ свою склонность к герметизму.
«В этом и состоит сущность абсолютной власти, — решила я. — Заняв высокую позицию, человек начинает верить в свою недосягаемость и непогрешимость. В свое богоподобие».
Я возблагодарила судьбу, что в создавшемся критическом положении обрела в могущественнейшей персоне всего христианского мира родственную душу, одержимую той же целью, что и я сама.
