Перед кем же трепещет актриса?
«…Это был он!.. Он роста скорее высокого, чем низкого, в сером, немного старомодном сюртуке, с седеющими волосами и потухшим взором, все еще устремленным на сцену… Кругом него не было языков пламени, не пахло серой, все было в нем обыденно и обычно, но эта дьявольская обыденность была насыщена значительным и властвующим…»
По ночной Москве герой повести преследует зловещую черную карету, уносящую Настеньку (так зовут героиню) в неведомую даль, а сам видит спящий город и «уносящуюся ввысь громаду Пашкова дома».
Судьба сталкивает Булгакова с Венедиктовым, и тот рассказывает о своей дьявольской способности безраздельно овладевать человеческими душами.
«Беспредельна власть моя, Булгаков, – говорит он, – и беспредельна тоска моя, чем больше власти, тем больше тоски…» Он повествует о своей бурной жизни, о черной мессе, об оргиях, преступлениях… «Ничего ты не знаешь, Булгаков! – резко остановился передо мной мой страшный собеседник. – Знаешь ли ты, что лежит вот в этой железной шкатулке?.. Твоя душа в ней, Булгаков!..»
Связь между повестями Чаянова и романом Михаила Булгакова очевидна. Особенно четко она прослеживалась в ранних редакциях «Мастера и Маргариты». Первый вариант назывался «Консультант с копытом».
По мнению Любови Евгеньевны, «вещь была стройней, подобранней: в ней было меньше „чертовщины“, хотя событиями в Москве распоряжался все тот же Воланд с верным своим спутником, волшебным котом. Начал Воланд также с Патриарших прудов, где не Аннушка, а Пелагеюшка пролила на трамвайные рельсы роковое масло. Сцена казни Иешуа была так же прекрасно-отточенно написана, как в дальнейших вариантах романа.
Из бытовых сцен очень запомнился аукцион в бывшей церкви.
Аукцион ведет бывший диакон, который продает шубу бывшего царя…».
Именно Люба предложила Михаилу Афанасьевичу ввести в роман женский образ, чтобы «разбавить» мрачно-гротескную атмосферу. Он вспомнит этот совет потом, много лет спустя, уже женатый на другой женщине, которая – не без оснований – будет считаться основным прототипом Маргариты. Но, кроме сути ведьминской, колдовской, буйной, была у Маргариты еще и суть жертвенная, страдальческая. Некоторые современные исследователи романа считают: Маргарита при Мастере – то же, что пес Банга при Пилате. Мастер не любит Маргариту так, как она любит его, – он принимает ее жертвы.
Своей самоотверженной любовью Маргарита заслуживает право если не на жизнь, то на общее с Мастером посмертие. «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит», – говорит Воланд, глядя на Пилата в его одиночестве и на пса, дремлющего рядом. И его слова относятся к Маргарите настолько же, насколько к Банге.
Именно Бангу мечтает позвать Пилат, когда его терзает мучительная головная боль: «Ты не можешь даже и думать о ком-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан…» Но вспомним, кому сначала принадлежало это имя. Любанга, Банга… Уж она ли не разделяла участь того, кого любила? Не она ли могла утешить его, как никто другой?
Тот давний ночной обыск следователя с помощником в присутствии хозяина квартиры, где жили Михаил Афанасьевич с Любой, был просто мелочью по сравнению с травлей, которая обрушилась на писателя Булгакова в один отнюдь не прекрасный момент его жизни. Даже монокль, столь любимый Михаилом Афанасьевичем, вызывал озлобление, и кое-кто был даже склонен рассматривать его как признак ниспровержения революции. А что говорить о его творчестве, об этой «белогвардейщине», которую писатель воспевал?
Да, кончился нэп. Некогда он навеял многим, очень многим беспочвенные надежды, выманил в Советскую Россию Любу. Кончился нэп – и иллюзии тоже кончились.
«Дни Турбиных» (подобно «Багровому острову» и «Зойкиной квартире») шли во МХАТе с аншлагами и огромным успехом («В зале все как заколдованные были!»), но критикой пьеса была названа «Вишневым садом» белого движения за то, что белогвардейцы предстали здесь «трагическими чеховскими героями». Критик А. Орлинский упрекнул автора за то, что все командиры и офицеры живут, воюют, умирают и женятся без единого денщика, без прислуги, без малейшего соприкосновения с людьми из каких-либо других классов и социальных прослоек. На что во время диспута в театре Мейерхольда Булгаков ответил: «Я, бывший в Киеве во время гетманщины и петлюровщины, видевший белогвардейцев в Киеве изнутри за кремовыми занавесками, утверждаю, что денщиков в Киеве в то время, то есть когда происходили события в моей пьесе, нельзя было достать на вес золота».
Нарком культуры Луначарский отзывался в своем программном докладе о Булгакове так: «Ему нравятся сомнительные остроты, которыми обмениваются собутыльники, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля…»
Обрушились на Булгакова не только официальные критики, которым это, так сказать, по должности было положено, но и свои – как бы братья-писатели. Вернее, поэты.
Александр Безыменский провозглашал, что его брат Бенедикт был убит в «Лукьяновской тюрьме в Киеве, в 1918 году, при владычестве гетмана Скоропадского, немцев и… Алексеев Турбиных… Булгаков чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной струей на рабочий класс и его коммунистические идеалы… Художественный театр от лица классовой правды Турбиных дал пощечину памяти моего брата».
Ретивее всех распинался Маяковский. Он даже написал стихотворение «Лицо классового врага. Буржуй-Нуво», где не преминул куснуть Булгакова:
…На ложу
в окно
театральных касс
тыкая
ногтем
лаковым,
он
дает
социальный заказ
на «Дни Турбиных» —
Булгаковых.
«Он» – это новый буржуа.
В 1929 году вышла пьеса Маяковского «Клоп». Одно из действующих лиц, Зоя Березкина, произносит слово «буза». И далее идет реплика профессора: «Товарищ Березкина, вы стали жить воспоминаниями и заговорили непонятным языком. Сплошной словарь умерших слов. Что такое „буза“? (Ищет в словаре.) Буза… Буза… Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…» Вот в какой ряд автор ставит имя писателя! Маяковский таким образом предсказывал писательскую смерть и забвение Булгакова.
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
«Не уны… – писал Михаил Афанасьевич шутливую записочку жене. – Я бу боро…» Гордо защищался, как мог: сфотографировался с моноклем в глазу и дарил это фото друзьям и знакомым.
Флаг был прибит гвоздями к мачте. Но это не помогло.
«Дни Турбиных», «Бег» (уж конечно, как апология эмигрантства), «Зойкина квартира» (апология мещанства), «Багровый остров» (тоже апология чего-то там) были в конце концов сняты с репертуара, попали под запрет. Булгакова перестали печатать. Его никуда не брали на работу, не только репортером, но даже типографским рабочим. Во МХАТе Булгакову в работе тоже отказали. Он стал «персоной нон грата» в жизни России. И в писательской, и в политической. Это называлось – гражданская смерть.
