— А что, разве не так? — Сьюзен погладила сестру по голове.
Присцилла вскинула голову. Луна освещала ее, и в этом свете волосы Присциллы казались черными как вороново крыло, а кожа — белой как фарфор. Блестящие глаза были широко раскрыты. Минуту-другую она ничего не отвечала, потом разразилась потоком слез. С трудом поднялась на ноги и отошла на середину комнаты.
Сьюзен хотела тоже встать с кушетки, но Присцилла остановила ее, вскинув руку.
— Т-ты знаешь. Ты же знаешь, ведь правда? — Ее била крупная дрожь.
— Что ты была влюблена в Саймона? — спросила Сьюзен скорее из вежливости, потому что правду уже знала и без того. — Что ж, ты была без ума от него, как и все мы, Присцилла.
Если бы Сьюзен хоть на мгновение отвела взгляд от лица сестры, то не заметила бы быстрого взгляда, брошенного той на брата — Присцилла словно просила его подтвердить сказанное старшей сестрой.
— Ты должна презирать меня. Разве ты не понимаешь? Что-то во мне так и стремится ранить тебя побольнее, как он ранил меня, когда отдал предпочтение тебе — старшей, начитанной, — передо мной…
— …красавицей? — закончила за нее Сьюзен. — Я не презираю тебя, Присцилла. Да ну, ты ведь была совсем ребенком, когда Саймон попросил моей руки. И чувства твои были не больше чем детской влюбленностью.
— Чувства мои были куда глубже, чем ты думаешь, — мигом ощетинилась Присцилла.
Сьюзен тяжело вздохнула и медленно поднялась с кушетки.
— Смею утверждать, ты так полагаешь только потому, что еще не любила по-настоящему. Если бы любила, то сама бы увидела, что это не то же самое. — Она подошла к окну и прислонилась лбом к холодному стеклу. Снова вздохнула. — Скажи спасибо, что не любила Саймона всей душой… а без него душа болит так, что почти невозможно вынести.
Киллиан прошел через всю комнату и положил руку на плечо Сьюзен.
— Грант почти в тех же самых словах говорил о душевных муках и невыносимом одиночестве, которые вы все испытали, когда умерла наша мама.
— Вы оба тогда были новорожденными, — повернулась к нему Сьюзен, — поэтому и не могли ничего такого испытывать, но это правда: потерять того, кого любишь, — с такой болью ничто иное не сравнится. Увы, никому не удается этого избежать.
— Разве только если вообще никого не любить, — говорила Присцилла, и голос у нее был ледяным, как могильная плита.
Сьюзен медленно повернулась и взглянула в окно на залитую холодным лунным светом площадь.
— Печально, не так ли? То, что ты сказала совершенную правду. Это абсолютно справедливо: никого не полюбить — вот единственный способ никогда не страдать.
Не полюбить снова.
Досуг и праздность — вещи совершенно разные.
Бенджамин Франклин[14]Мэншн-Хаус[15]
Лондон
Вне всякого сомнения, ежегодный обед у лорд-мэра Лондона сэра Мэтью Вуда стал самым грандиозным событием, на котором доводилось до сих пор присутствовать Себастьяну. Происходило это торжество в Мэншн-Хаусе — блистательной резиденции, которая, на его взгляд, затмевала великолепием и роскошью даже апартаменты самого принца-регента. Впрочем, подумал он, если бы дворец принца-регента оказался еще роскошнее, то у Англии, пожалуй, возникли бы затруднения посерьезнее, чем наличие безумного короля на троне[16].
Бабушка, конечно, не ошиблась: на торжество собрались все, кто имел хоть какой-то вес в обществе. Сидя на своем месте, во главе первого стола, Себастьян ни за что не мог бы разглядеть в такой толпе ее — особенно если учесть, что он до этого видел барышню лишь мельком. Да, шансы обнаружить ее, мягко говоря, у него невелики, разве что загадочная Царица Ночи явится на бал в залитом вином голубом платье.
Гости плотно, локоть к локтю, были рассажены за четырьмя столами, протянувшимися во всю длину громадного Египетского зала, и за каждым умещалось не менее ста персон. Ливрейные лакеи проворно разносили дымящиеся блюда со всевозможными яствами, призванными насытить и порадовать приглашенных.
Но у Себастьяна нынче вовсе отсутствовал аппетит — он был поглощен стоявшей перед ним важной задачей: раньше бабушки отыскать женщину, с которой так неподобающе обошелся в библиотеке. Исправить все, что можно, если только она объяснит, как именно это сделать.
Он перемешивал еду на тарелке, оставляя то тут, то там свободное место, чтобы не привлекать бабушкиного внимания к нетронутым блюдам. Наколол на вилку кусочек мяса, заставил себя проглотить его. Пока жевал, не переставал обводить взглядом соседние столы между рядами массивных, с каннелюрами[17], колонн, которые поддерживали высокий сводчатый потолок, густо украшенный богатой лепниной. И зачем только все это лорд-мэру Лондона?
Себастьян поднял глаза и бросил косой взгляд на огромную люстру, подвешенную над столом. Как и все остальные люстры в этом зале, она была отягощена сотнями сверкающих и переливающихся хрустальных подвесок, отбрасывавших яркий свет на покрытые росписями в древнеегипетском стиле стены и на сотни гостей, шумно пировавших под люстрами.
Тут-то все и случилось.
Снова.
Перед глазами Себастьяна встали дедушка, отец и брат, которые погибли в результате невероятных несчастных случаев. Дед, первый герцог Эксетер, решил обойти пешком все свое герцогство — в знак благодарности за пожалованные ему земли. На следующий день его лакей возвратился с обугленными останками: как он объяснил, молния поразила герцога, когда тот был уже близок к границе своих владений.
Второй герцог погиб во время лондонского «пивного потопа»: восемь человек захлебнулись и утонули, когда громадные баки пивоварни «Мью и компания» взорвались, извергнув на улицы триста тысяч галлонов[18] пива различных сортов. А герцог умер на следующий день от алкогольного отравления — он с друзьями шутки ради плавал в затопленном пенным напитком подвале, резвясь и поглощая пиво сколько душе угодно.
А потом наступил черед брата Куинна, третьего герцога Эксетера. Себастьян даже вздрогнул от воспоминания. Ведь это же он сам подтолкнул Куинна к такому ужасному концу,
Разве нет?
Из окна подул свежий ветерок, хрустальные подвески над Себастьяном зазвенели, привлекая его внимание. Он почти сразу отвел глаза, стараясь не думать о том, как это хрустальное чудище свалится ему прямо на голову.
«Таймс» назовет происшествие «Проклятием герцогов Эксетерских» и не преминет отметить, что его светлость, по счастью, не оставил наследников — следовательно, проклятье угаснет вместе с последним представителем рода.
