Впервые в жизни увидев Генриха Орлеанского, я испытала смутное облегчение. По крайней мере, он оказался недурен собой. В свои четырнадцать он был широкоплеч и обладал осанкой прирожденного всадника — из тех, что предпочли бы всю жизнь провести в седле и ценят лишь то, чем можно управлять при помощи уздечки и хлыста. У него был орлиный нос — фамильная черта Валуа, — узкие глаза и черные как вороново крыло волосы; однако лицо его оставалось угрюмо, словно вся радость жизни скисла в нем, как молоко в жару. Генрих даже не переоделся после охоты — на кожаной куртке еще не высохли пятна крови какого-то животного. Позади него я заметила высокого, тощего, словно шпага, человека лет двадцати; лицо у него было острое, худое, и он глядел на меня так, словно я была комком навоза, на который он по неосторожности наступил. Губы его были крепко сжаты. То был, как я позднее узнала, Франсуа де Гиз, ближайший друг Генриха и старший сын наиболее амбициозного семейства Франции. Король Франциск даровал герцогство этим ярым католикам, и они теперь владели обширными землями на северо-востоке Франции.
Я вздернула подбородок. Мой будущий супруг не произнес ни слова.
— Неблагодарный! — прошипел король Франциск.
Я похолодела: Генрих не удосужился даже глянуть на отца. Наше бракосочетание грозило обернуться катастрофой. Требовалось вмешаться. Я — Медичи, племянница папы римского. Более того, я во всех отношениях дитя своей тетушки.
— Святой отец, — обратилась я к епископу, — не соблаговолите ли…
И Франциск шагнул прочь, уступая место Генриху. Запах, который источал мой нареченный, был еще хуже его внешнего вида. И, глядя прямо перед собой, я произнесла те слова, которые сделали меня женой Генриха Орлеанского.
После венчания мы были обречены высидеть еще один пир.
На сей раз Генрих расположился на возвышении рядом со мной. Мы не обменялись ни единым взглядом, но я не сомневалась, что он, как и я, думает только о том, что нам предстоит. Меня эта мысль занимала столь сильно, что я не могла ни отведать кусочка из стремительно менявшихся перед нами блюд, ни изобразить восторга при виде подарков, которые знать складывала к нашим ногам.
С наступлением полночи сотни придворных столпились в коридорах, дабы торжественно сопроводить нас в опочивальню. Я сменила подвенечное платье на ночную сорочку из льняного батиста, затем меня провели в смежную комнату. У громадной, украшенной венками кровати стоял Генрих, беседуя со своим остролицым хищноглазым другом. Мой супруг был облачен в тонкую льняную рубашку, которая облегала его мускулистый торс, словно влажная кожа. Многие женщины — да и некоторые мужчины — возликовали бы, заполучив на свое ложе такого красавца. Возможно, в глубине души я отчасти разделяла это чувство, потому что сердце мое гулко, неистово забилось, хотя мне и без того было не по себе. Подчеркнуто не заметив издевательской ухмылки Франсуа де Гиза, я позволила Лукреции уложить себя в постель и укрыть одеялами. Епископ благословил супружеское ложе; придворные подняли последний тост за наше семейное счастье. Свечи погасли, посторонние удалились, чтобы продолжить веселье.
Наступила тишина. Я лежала, не смея шелохнуться.
Мне прекрасно было известно, чем занимаются в первую брачную ночь. Лукреция вкратце просветила меня на сей счет, к тому же мне доводилось видеть, как спариваются собаки; однако мысль об этом действе не слишком меня прельщала.
Генрих поднялся с кровати. Я сквозь зубы втянула воздух. Он не посмеет бросить меня одну! Затем вспыхнуло пламя, и Генрих выступил из темноты со свечой в руке. Он поставил свечу у изголовья, присел на кровать и откашлялся.
— Я хочу извиниться, если чем-то тебя обидел.
При этих словах — первых его словах, обращенных ко мне, — я села, откинувшись на подушки.
— При первой нашей встрече я не поздоровался с тобой, — продолжал Генрих. — Мое поведение было непростительно.
Извинения прозвучали натянуто, и я заподозрила, что мой супруг получил выволочку от короля.
— Так и есть, — отозвалась я. — Уж верно, я ничем не заслужила подобного обхождения.
Генрих отвел глаза. Тень от зыбкого пламени свечи плясала на его подбородке. Наверное, так он будет выглядеть через несколько лет, когда отрастит бороду. От него по-прежнему воняло, как от пастуха. Он был очень хорош собой, однако мне не хотелось потерять голову от его красоты. Правду говоря, я в глубине души чувствовала, что будет гораздо лучше, если ничего подобного не произойдет.
— Нет, не заслужила, — наконец согласился он. — Хотя кое-кто считает…
С этими словами Генрих снова поглядел на меня. Взгляд его был равнодушен и холоден.
— Кое-кто считает этот брак неподобающим.
— Неподобающим? — опешила я. — Отчего же?
Настала его очередь прийти в замешательство. Он явно не ожидал, что я начну задавать вопросы. Неужели во Франции у жен принято помалкивать?
— Мне казалось, что это очевидно, — наконец заявил Генрих, чопорно вздернув подбородок. — Я — французский принц, сын короля, а ты… дочь торговцев шерстью.
Я так и застыла, привалившись спиной к подушкам. Никогда прежде обо мне не говорили такого, и прозвучало это так нелепо, что я едва не расхохоталась. Веселье, однако, тотчас увяло, когда я осознала, что Генрих ничуть не шутит. Он и вправду считает, что я ниже его происхождением.
— Да, наш род ведет начало от непритязательных истоков, зато теперь он насчитывает двоих пап римских и некоторое количество вельмож. В Италии такие роды полагают аристократическими, поскольку мы…
— Мне все это известно, — перебил Генрих.
Он явно ожидал от меня слез и жалоб, но не прямого ответа по существу дела. А я с каждой минутой ощущала к нему все более сильное презрение. Генрих вел себя как всякий мальчишка, вынужденный что-то делать помимо своей воли, жаждущий охаять причину неприятностей и даже не помышляющий о последствиях.
— И все равно тебе повезло, что ты заполучила на свое ложе принца, — продолжал он, и я сразу поняла, что это не его слова.
Конечно, Генрих верил в то, что говорил, но мысль эта родилась не в его голове. Ее вложил туда кто-то другой, тот, кому он целиком и полностью доверяет. Кто же?
Я не намерена была произносить речи в свою защиту. Хотя могла бы сказать, что мое происхождение вполне устроило отца Генриха, который годами зарился на наши земли и с радостью ухватился за мое приданое и щедрые посулы дяди, папы римского.
— Воистину так, — сказала я вместо этого. — Это великая честь.
Он помолчал, воинственно выпятив грудь и выставив челюсть, напоминая при этом бойцового петушка.
